Не имея официального разрешения на вылет, они стартовали 15 июля под видом тренировочного полета в районе аэродрома. Им едва-едва хватило взлетной полосы: машина была перегружена и двигатель, что называется, надрывался из последних сил.
Потом нью-йоркские газеты писали: «Подъем в воздух литовских летчиков Дарюса и Гиренаса был таким, что у зрителей волосы встали дыбом». И еще: «Авиационные эксперты чрезвычайно удивлены точностью, с которой летчики управляли «Литуаникой», используя только компасы, безо всяких модернизированных летных устройств они вели самолет по самому прямому направлению к своей цели. Их смелый полет дает им право быть причисленными к величайшим пилотам мира». Но это писалось позже.
Атлантика штормила. Летели в жестокой болтанке, в кромешной тьме июльской ночи.
Вечером шестнадцатого июля экипаж вышел к берегу Северной Шотландии, на недолгое время шторм поутих, нов ночь с шестнадцатого на семнадцатое самолет оказался в самом центре циклона разрушительной силы. Им оставалось лететь три с небольшим часа, а там — Каунас! Но пока еще была ночь над Германией…
Обломки самолета «Литуаника» были обнаружены в провинции Бранденбург в Солдинском лесу. Пилоты погибли. Часы на руке Дарюса еще шли, они показывали без нескольких минут пять утра.
Этот беспримерный полет на легкой одномоторной машине продолжался 35 часов 35 минут, было пройдено расстояние 6411 километров…
Останки пилотов перенесли в Каунас.
В послевоенные годы скульптор Бронюс Пундзюс воздвиг достойный памятник на их могиле. На суровом сером камне высекли слова из завещания, составленного Дарюсом и Гиренасом перед началом перелета: «Молодое поколение Литвы! Вдохновленные Тобой, мы постараемся осуществить избранную нами задачу. Если добьемся успеха, пусть это укрепит твой дух и уверенность в своих силах и способностях».
Мне кажется, побеждают не только живые, побеждают и мертвые. Ни расстояния, ни циклоны, ни равнодушие не остановят летящих… Их может устрашить только — забвение.
Стыдно признаться, когда я был в Каунасе, о Гиренасе и Дарюсе ничего еще не знал, как говорится, — ни сном, ни духом не ведал. Потому за мной долг — цветы. В Париже я отвез осенние астры к памятнику Линдбергу, я постоянно приношу цветы товарищам моим, навсегда ушедшим в свой последний полет. Очень мне нужно побывать в Каунасе: за мной долг.
Пожалуй, изо всех зарубежных летчиков Экзюпери в нашей стране известней всех. И фотография эта известна: тиражировалась. Поэтому я не стану много рассказывать о судьбе пилота, а вот познакомить читателя с тем, как его книги выходили под нашим небом, постараюсь. Но сперва такое признание — этот снимок я стянул в издательстве, когда «Молодая гвардия» затеяла выпуск «Планеты людей», присовокупив к роману «Маленького принца» и воспоминания друзей Сент-Экса о нем.
Это благое намерение осуществлялось далеко не гладко. Чины ЦК комсомола Экзюпери не жаловали. Большая шишка из комсомола высказался примерно так: «Экзюпери? Пацифист паршивый… интеллигент…» Такого было достаточно, чтобы книга не появилась. Но было и противостояние, завязалась свара в издательстве, и под шумок редактор книги предложила мне написать предисловие. Предложение я исполнил с удовольствием, хотя и не очень надеялся, что начальству оно придется по вкусу.
И верно — мою работу забраковали. Порекомендовали редактору срочно заказать не столь панегирическое предисловие другому автору, а мое попытаться использовать в качестве послесловия. Новое предисловие забраковали тоже.
Кончилось все тем, что я организовал на радость чиновникам вступительную страничку за подписью самого Георгия Берегового, космонавта и дважды Героя. Тогда второе предисловие пристроили — на месте послесловия, и оно потеснило мой текст, который остался лежать — может быть и не без лукавства со стороны редактора — в конце рукописи.
Что получилось в итоге?
Раздел книги «Глазами друзей» открылся воспоминаниями брата Антуана де Сент-Экзюпери — Симона, он включил в себя статьи Дидье Дора, Жюля Руа, Леона Верта и завершился… моим забракованным предисловием.
Неожиданная это была радость и честь оказаться в числе друзей такого человека, к тому же единственным другом не из ближайшего окружения писателя и летчика. Что же касается начальства, то я думаю — оно просто не заметило «инородного» довеска.
Хотя… все-таки заметило. Вот строчки, которые были вымараны из середины моего выступления.
День идет на убыль. Мы сидим в просторном фойе дома литераторов. За высокими окнами, набираясь свинцовым отливом, медленно ворочается облачное небо. Собирается гроза. У моего собеседника плоское хорошо выбритое лицо, аккуратный пробор, солидные очки в золотистой оправе.
— Вот вы все доказываете, какой исключительно талантливый, разносторонний был ваш граф Экзюпери. Не буду преуменьшать его достоинств, но хотел бы услышать — кому адресована его мировая скорбь?
— Почему же «мировая скорбь»? — спрашиваю я, стараясь держаться так же солидно, как мой собеседник.
— Летчики вашего графа гибнут за совершенно абстрактную идею преодоления пространства. Земля, в его глазах — пустыня, на которой едва копошатся человечки и, судя по всему, дела этих человечков идут из рук вон плохо… Что ни страница, то невыплаканные слезы…
— Допускаю, вам может не импонировать Ривьер, вы можете осуждать его характер, не принимать его мировоззрение. Но бьется-то Ривьер отнюдь не за абстрактную идею — он служит будущему, техническому прогрессу. И когда Ривьер говорит: «Нужно заставить их жить в постоянном напряжении, жизнью, которая приносит и страдания, и радости — это и есть настоящая жизнь?» — я полагаю, что мысль его вполне реалистична. Что же касается пустыни… не надо воспринимать этот образ слишком географически.
— Не идите на поводу у своего графа. Давайте называть вещи своими именами. Мир расколот? Расколот! Все новое рождается в упорной, часто трагической борьбе. И силы в борьбе разграничены абсолютно точно. Каждый, берущийся за перо, обязан видеть это и понимать. А ваш граф…
— Ну, что вы, ей богу, все повторяете: граф, граф… Лев Николаевич Толстой, между прочим, тоже был графом…
— Минутку! Но кроме того, он удостоился чести быть признанным зеркалом русской революции.
И тут я понимаю — этому человеку я ничего доказать не смогу. Напрасный труд.
— Вы читали «Маленького принца»? — все-таки спрашиваю я, стараясь, чтобы слова мои звучали возможно мягче.
