укреплении позиций этих (пролондонских) элементов в результате успешного восстания и захвата ими своей столицы… Но как бы то ни было, попытка русских… форсировать 25 июля Вислу в районе Демблина не удалась, и они потеряли в ней тридцать танков… У нас, немцев, создалось впечатление, что задержала противника наша оборона, а не желание русских саботировать Варшавское восстание». И далее:
«2 августа 1-я Польская армия… тремя дивизиями атаковала наши войска через Вислу на участке Пулавы – Демблин. Она понесла тяжелые потери, но захватила плацдарм… В районе Магнушева был захвачен второй плацдарм. Форсировавшие здесь Вислу силы получили приказ продолжать наступление вдоль дороги, проходящей параллельно Висле, в направлении Варшавы, но их остановили у Пилицы».
Гудериан явно считает, что советские войска всерьез пытались овладеть Варшавой на первой неделе августа. Он пишет дальше:
«У немецкой 9-й армии создалось 8 августа впечатление, что попытка русских захватить Варшаву посредством внезапного удара была сорвана мощью нашей обороны, несмотря на польское восстание, и что последнее началось, с точки зрения противника, слишком рано [213]» (курсив мой. —А. В.).
Это очень важное свидетельство, исключительно точно совпадающее как с тем, что было сказано в Москве в самом начале августа, когда «с минуты на минуту» ожидалось известие о взятии Красной Армией Варшавы, так и с тем, что говорилось в конце августа, в разгар варшавской трагедии, в Люблине.
Во всяком случае, единственный вывод, к которому мог прийти автор настоящей книги, сводится к тому, что те силы, какими располагала в августе – сентябре 1944 г. Красная Армия в Польше, были действительно недостаточны для того, чтобы овладеть Варшавой, которую Гитлер был полон решимости удержать. Ибо Варшава лежала на кратчайшем пути советских войск к сердцу Германии.
Можно, конечно, возразить, что, если бы русские хотели захватить Варшаву любой ценой, то есть посредством переброски на Вислу за короткий срок целых армий с других фронтов (что было бы нелегкой задачей), они, пожалуй, взяли бы ее. Но это помешало бы осуществлению других их военных планов – таких, как непрекращающееся продвижение к границам Восточной Пруссии, разгром немцев в Румынии, соединение с югославами и вторжение в Болгарию и Венгрию.
Нет никаких сомнений в том, что Варшавское восстание было последней отчаянной попыткой «лондонцев» вырвать польскую столицу из рук отступавших нацистов и одновременно помешать Люблинскому комитету укрепить свои позиции и обосноваться в Варшаве сразу после того, как в город вступит победоносная Красная Армия.
Конец варшавской трагедии и жестокость немцев, возглавлявшихся пресловутым обергруппенфюрером войск СС Бах-Зелевским, пользовавшимся услугами банд отъявленных убийц, вроде бригады Каминского, широко известны; не менее известен и бредовый приказ Гитлера от 11 октября «сровнять Варшаву с землей».
300 тыс. поляков отдали в Варшаве свои жизни. Когда в январе 1945 г. советские войска вступили наконец в город, свыше девяти десятых его было разрушено» причем так же основательно, как в 1943 г. варшавское гетто.
Глава VIII
Люблин. Лагерь смерти Майданек: личные впечатления
Кучи обуви убитых узников концлагеря Майданек под городом Люблин после освобождения лагеря советскими войсками. 1944 год
Стоял чудесный солнечный день, когда в конце августа 1944 г. мы летели из Москвы в Люблин над полями, болотами и лесами Белоруссии, раскинувшимися на сотни миль вокруг, – теми местами, которые Красная Армия освободила в результате великих битв в июне – июле. Белоруссия выглядела более истерзанной и разоренной, чем любой другой район Советского Союза, если не считать страшной «пустыни», простиравшейся от Вязьмы и Гжатска до Смоленска. За околицами деревень, в большинстве своем частично или полностью сожженных, почти нигде не было видно скота. Это был в основном партизанский край, и, когда мы летели над Белоруссией, нам стало особенно понятно, в каких опасных и трудных условиях жили и боролись партизаны. Вопреки широко распространенному мнению в Белоруссии нет необъятных лесов, которые занимали бы площадь в сотни квадратных километров; в большинстве случаев размеры лесных участков редко превышают 8–15 км в ширину. И многие даже из этих участков сверху выглядели совсем бурыми – немцы сжигали леса, чтобы «выкурить» из них партизан. В течение двух с лишним лет здесь шла ожесточенная борьба не на жизнь, а на смерть – об этом можно было судить даже с воздуха.
Затем мы пролетели над Минском. Весь город, казалось, лежал в развалинах, кроме огромного серого здания – Дома правительства. В Минске также имелись свои камеры пыток в управлении гестапо и свои массовые могилы зверски убитых евреев. Трудно было представить себе, что всего три года назад это был процветающий промышленный центр.
Мы летели дальше – к Люблину, в Польшу. Здесь сельские районы выглядели совершенно иначе. По крайней мере внешне казалось, что страна почти не пострадала от войны. Польские деревни, с их белыми домиками и хорошо ухоженными, богатыми на вид католическими костелами, выглядели нетронутыми. Фронт проходил не очень далеко отсюда, и мы летели низко; дети махали нам руками, когда мы стремительно проносились мимо; на полях паслось гораздо больше скота, чем в тех районах Советского Союза, где побывали немцы; большая часть земли была обработана. Мы приземлились на значительном расстоянии от Люблина, и все деревни, через которые мы затем проехали по ужасно пыльной дороге, оказались почти совершенно такими, какими мы видели их с воздуха, – они выглядели совсем обычно, повсюду было множество скота, а на лугах виднелись тут и там стога сена…
Мне предстояло провести в Люблине несколько дней. Улицы города были полны народу, что редко наблюдалось в недавно освобожденных городах СССР, большое оживление царило также и на рыночной площади. Повсюду было много советских и польских солдат. Перед уходом немцы расстреляли в старом замке 100 поляков, однако, если не считать нескольких сожженных зданий, город, вместе с его замком, дворцом Радзивиллов и многочисленными костелами, остался более или менее невредимым.
И все же первое впечатление, будто жизнь здесь идет обычным порядком, оказалось несколько обманчивым. Немецкая оккупация, длившаяся целых пять лет, наложила на жителей Люблина глубокий отпечаток. Вот уже более двух лет, как Люблин жил, так сказать, в тени Майданека, огромного лагеря смерти, находившегося всего в трех километрах от города. Когда ветер дул с востока, он доносил сюда зловонный смрад горящей человеческой плоти, исходивший из труб крематория.
На состоявшемся в день нашего приезда обеде с несколькими представителями местной знати и «люблинскими поляками» (среди них был и полковник Виктор Грош, с которым я уже встречался в Москве [214]) я сидел рядом с профессором Белковским. До войны Белковский был помощником ректора Люблинского университета; он был одним из немногих польских интеллигентов, переживших немецкую оккупацию. Немцы закрыли Люблинский университет, рассказал он, и разграбили его библиотеку. Но его самого назначили на
