Другой раз выяснилось, что Шер никак не может написать статью для «Трудов Отдела Востока Эрмитажа», хотя мысли у него были вполне интересные и здравые. Мы сели с Б.Б. вдвоем и велели Шсру объяснить нам, что он хочет сказать — и таким способом соорудили статью. У него за всю жизнь их было две, — вторую тоже кто-то ему помогал делать.
Жили мы, всем Отделением, очень дружно, советовались друг с другом, показывали друг другу неоконченные работы, спорили — и учились друг у друга; во всяком случае, я учился и очень многому выучился, — хотя бы тому, как писать научные работы.
С «Верхним Востоком» мы сталкивались редко — только во время общих собраний в зале перед библиотекой Николая II, а ныне библиотекой Отдела Востока, которой ведал высокий, красивый, пышноволосый и видный собой, every inch a king[173], несмотря на скромную одежонку, Андрей Иванович Корсун с трубкой. Подобно Шсру, но не в столь комичном роде, он принадлежал к тем, о которых сказано: «суждсны им благие порывы, но свершить ничего не дано». А.И. был поэт, но до конца жизни он издал только свои переводы (с подстрочника) эпических песен «Эдды», — довольно слабые.
От библиотеки за углом была ванна-бассейн императрицы Александры Федоровны, ныне отдсльский архив, которым ведал тихий П.А.Сауков, и большое, метров на 16, помещение импсратрицына сортира: это был кабинет заведующего отделом, и над его столом красного дерева, сзади, на стене, еще висел бачок, тоже красного дерева; а в ящик красного же дерева (для горшка), обитого изнутри голубым бархатом, заведующий сбрасывал ненужные бумаги. У нас все еще служили в охране бывшие императорские лакеи, а в мастерских — старые рабочие. Один из них, водопроводчик, всю жизнь хвастался тем, как был раз вызван поправить кран в ванной императрицы и, открыв дверь, "обнаружил ее голышом в бассейне. Другой бывший камер-лакей, уже в советские годы, во время очередной исторической съемки (в Зимнем дворце без конца снимались исторические фильмы), когда «вертели» кадр, где какой-то генерал говорил с великим князем Николаем Павловичем, — подошел и сказал актеру:
— Ваше высокопревосходительство, разве можно так стоять в присутствии высочайшей особы? — и тотчас же был зачислен в съемочную группу консультантом.
Заведующим Отдела Востока уже не был И.А.Орбели — он незадолго до моего появления в Эрмитаже был назначен его директором. Я не буду здесь писать о нем, — для этого постараюсь написать отдельный очерк, — скажу только, что он был человек в высшей степени замечательный, смелый и благородный. Я бесконечно многим ему обязан и чту его память, как одного из достойнейших людей, которых я знал.
А сейчас заведующим Отделом Востока был А.А.Аджян, ученик И.А.Ор-бели, молодой человек (тогда всюду «руководителями», как говорят на официальном языке, были молодые) — из беспризорников, по общему признанию — человек большого таланта. Женой его была Т.А.Измайлова, одна из самых первоначальных сотрудниц Отдела, армснистка, довольно красивая собой и с тяжелой судьбой.
Ужасно мне хочется описать всех их, «Верхний Восток», каждого по отдельности, — однако и так течение моих воспоминаний, которые начали было становиться стремительными, попало в некий тихий омут.
Расскажу только, что в библиотеке у Корсуна находилось некоторое подобие «мозгового треста», или «центротрепа», под названием «Перузарий», имевший лозунгом (или, скорее, эпиграфом): «Not to read, but to peruse».[174] Главным лицом был иранист Александр Николаевич Болдырев, высокий, красивый, с лукавой улыбкой, талантливый, умный, добрый; и с ним мой брат Михаил Михайлович, тоже красивый, талантливый и умный; вхожи туда были, конечно, сам хозяин, Андрей Иванович Корсун, и иногда Андрей Яковлевич Борисов. В числе прочих премудрых вопросов, разбиравшихся в перузарии, был вопрос о классификации ученых-востоковедов по «пядям во лбу». Здесь А.Я.Борисов (так как университет кормил плохо, он поступил в 1937 г. в Эрмитаж… аспирантом к К.В.Тревср) был «семипядником-титаном», так же как китаист В.Н.Казин; И.Ю.Крачковский был просто «семипядни-ком», А.Ю.Якубовский и сами авторы классификации, А.Н. и М.М., тянули на пять пядей, К.В.Трсвер — не выше трех, а В.В.Струве был «ссмипядником по нижнему уровню». Были и «ссмипядники in spc».[175]
I V
К моей работе в Эрмитаже я еще вернусь; но я ведь продолжал и учиться, поэтому сначала о моих студенческих делах и впечатлениях.
С осени-я учился уже не в ЛИФЛИ, а в университете. Большой разницы мы, студенты, не заметили, разве что исчез Морген и его приказы на доске — соответствующие приказы теперь вывешивались в Главном здании Университета, где мы не бывали.
Для преподавателей ввели «штатно-окладную систему» с твердой заработной платой.
Кафедра выросла: появилась группа африканистов — амхаристы. хаусо-всды и бантуисты — ими ведали Н.В.Юшманов (он, конечно, знал амхарский, и язык хауса тоже знал — главный язык черной Нигерии) и уже упоминавшийся Д.А.Ольдерогге, ведший языки хауса и суахили.
В ту осень была у нас горестная потеря. Основная работа у Израиля
Григорьевича Франк-Каменецкого была не на факультете, а в Институте языкознания, который помещался тогда на Дворцовой набережной 18, где теперь (1990) Институт востоковедения. Дом этот имеет выступающий вперед подъезд, перерезающий почти весь тротуар (когда-то над подъездом был еще козырек, чтобы дамы, выходя из кареты, не попали под дождь). Выходя из института и, как всегда, задумавшись, И.Г. нечаянно, но естественно ступил прямо на мостовую: он был слеп на один глаз. Его сшибла машина. Когда его подняли, он сказал:
— Шофер не виноват. — А когда его привезли в больницу, он велел подвести себя к телефону-автомату и позвонил жене, чтобы её успокоить: «Пустяшный ушиб», и т. п. И к утру умер.
Мы хоронили Израиля Григорьевича в дождь. На его могиле неожиданно говорила всегда молчавшая Мария Свидер — говорила от всего сердца, с огромной болью. Она чувствовала, что после Израиля Григорьевича у нее не будет ни защитника, ни любящего учителя.
Но это были не единственные потери на кафедре. Был арестован Илья Гринберг, Велькович и лишь частично связанный с кафедрой хранитель еврейского рукописного фонда Публичной Библиотеки Равребе. Зато самым неожиданным образом опять появился — как всегда, жизнерадостный — Ника Ерехович.
Где и у кого жил тогда Ника — я не знаю, вероятно у друзей; однако оба его старших друга вскоре исчезли — бывший эсер был «взят», а немец — не знаю, что с ним стало; ходили слухи, что его выслали в Германию. Лева Липин, наконец, разошелся с женой и жил теперь в каком-то страшном трущобном доме на краю Петроградской стороны — дом был такой, что там в одной из соседних квартир убили человека, а труп выставили на площадку, и он стоял там трое суток — в этот дом милиция входить не отваживалась. Ника жил часто у Липина, но, стараясь не слишком утруждать его, время от времени переезжал куда-то еще.
