Фотография соответствовала тому, что было свойственно художественному сознанию Пришвина: вниманию к деталям, подробностям, фактам жизни, личности, удовлетворяла его стремлению отразить свое время документально, отмечая ускользающие частности. Пришвину было важно фиксировать состояние мира — фотография гарантирует абсолютную реальность события или объекта. Пришвин-фотограф поднимает обыденную жизнь на уровень искусства («Я хочу… доказывать светописью мои видения реального мира»).
Пришвин — художник, и его отличает современное видение реальности: в фотоснимках мы находим не только классическую перспективу и панорамные кадры, но и ракурсы, крупный план (паутинки, капли, почки), серию занесенных снегом деревьев, репортажную съемку, урбанистический пейзаж, галерею портретов известных и неизвестных, даже маргинальных личностей.
Фотография давала Пришвину удивительную возможность выявления в природном ландшафте скрытого, таящегося в нем образа — и это уже творческая работа писателя со зрительным образом, это бесконечное расширение, усложнение мира («Я вздумал снять эту речку шириною в аршин с берегом в траве выше человеческого роста, и у меня получилась на фотографии почти Миссисипи и большая пустынность без признаков человеческой жизни, хотя я сам, снимая фотографию, стоял посередине реки, запачкав только подметки штиблет, а из воды высился голубой эмалированный ночной горшок с дыркой в дне. Фотографический аппарат вообще стремится к прекрасному так сильно, что мне постоянно приходится сдерживать его пыл. Можно написать повесть (фото) и потом сделать к ней фотографии, это очень легко. А я делаю сначала фотографии и к ним хочу присочинить повесть: это очень трудно; вернее, в 1-м случае трудно писать, зато легко фотографировать, а во втором наоборот. Дело не в слове и не в фотографии, а в расходе художественной энергии»).
Во-первых, обращение Пришвина к фотографии свидетельствует о том, что он не разделяет принципа преобразования жизни, так долго господствующего в русской культуре и вновь актуализированного, и обращается к принципу утверждения жизни существующей («Я с ужасом видел безумие расчета на будущую жизнь»), а во-вторых, в культурной ситуации тех лет обращение к фотографии является формой борьбы с тотальной идеологизацией культуры за зрительный образ, за реальность, повседневность, за подлинную, таящуюся в этой повседневности, жизнь («Проявляется изображение на пленке, и часто это происходит, будто глаза открываются все шире и шире… Диво! Вышло совсем не то и не так, как снимал. Откуда же это взялось? Раз уж сам не заметил, когда снимал, значит, оно само по себе и существует в «природе вещей»… и кажется тогда, что если бы удалось открыть какую-то завесу, то и будет видно, что есть красота на земле, и в ней заключается смысл»).
Больше никогда не будет у Пришвина такой роскошной охоты, такого увлечения натаской собак, как в 1926–1929 годы. Пришвин как будто припал к природе, залег на дно народной жизни, чтобы спасти — даже не жизнь, ему на самом деле в этот момент ничего не угрожает, но способность писать. Кажется, это совершается на уровне инстинкта — но, повторю, не жизни, а писательства; он ничего специально не делает для того, чтобы жить в деревне — у него нет жилья ни в Москве, ни в Ленинграде, но именно вдали от столиц он находит приемлемый для себя способ выживания, сохранения собственной идентичности, спасения себя как писателя («Моя нынешняя охота тесно переплетается с искусством писания»).
Уже в 1929 году Пришвин будто вновь обретает мужество, необходимое для того, чтобы жить и писать в советской России («Один удар, и всю мою многолетнюю затею свободного труда снесет как гнездо ласточки. Ну что ж, я готов. Мы живем, как в атаке на неприятеля, достигаем, не считая тех, кто отстал и погиб»). О том, чтобы уехать из России, он и не помышляет, хотя с восхищением пишет о Замятине в связи с его прошением разрешить отъезд за границу («Радостно, что есть еще честные и мужественные люди»). В конце 1929 года по дневнику видно, что он, как некогда в революционные и ранние 20-е годы, бросается в эту советскую жизнь, он видит, он судит, он страдает, он понимает, он свидетельствует и продолжает каждый день писать («если смотреть на жизнь с общественной стороны, то, конечно, тяжело смотреть, но для личности всегда есть выход, мало ли что можно придумать»).
Я. Гришина
Авербах Л.
Автономов Ф. С.
Аксаков С. Т.
Акульшин Р.
Александр II
о. Александр (Устьинский)
Александров А. А.
Александрова Е. Т.
Алексеев Г.
Алексеева М.
Алпатова М. И. (см. Пришвина М. И.)
Алтаев
Ангарский (Клестов Н. С.)
Андреев Л. Н.
Андрюша (см. Пришвин А. С.)
Анзимиров В. А.
Арсеньев В. К.
Архаров Т. Е.
Асеев Н. Н.
Ашукин Н. С.
Бабель И. Э.
Базаров (Руднев В. А.)
Бальмонт К. Д.
Баранов
Баташов
Баттистини М.
Бебель А.
Бедный Д. (Придворов Е. А.)
Белинский В. Г.
Белоконь В. К.
Белый А. (Бугаев Б. Н.)
Белых Г.
Беляков Г.
Бескин О.
Бетховен Л.
Бианки В. В.
Блок А. А.
Богданович С.
Бострем Г. Э.
Бруни Л.
Брюсов В. Я.
Будогоская Л. А.
Булгаков М. А.
Бутурлин
Бутягина-Розанова В. Д.
Варя (см. Розанова В. В.)
Варя (см. Измалкова В. П.)
Васильевский
Введенский А.
Венгров Натан (М. П.)
Вересаев (Смидович) В. В.
Вернадский В. И.
Веселовский А. Н.
Вигалок А. Я.
Власов
Воронский А. К.
Вырубова А. А.
Гамсун (Педерсен) Кнут
Герасимов М.
Гершензон М. О.
Гиппиус 3. Н.
Гиршфельд
Гладков Ф. В.
Гоголь (Гоголь-Яновский) Н. В.
Голицын В. М.
Гончаров И. А.
Горбов Д. А.
Гордин В. Н.
Городцов
Горский А. К.
Горький М. (Пешков А. М.)
Грибоедов А. С.
Григорьев (Потрашкин) С. Т.
Гроссман-Рощин И. С.
Груздев И. В.
Губер Б. А.
Давыдов К. Н.
Дарвин Ч.
Даувальдер
Деникин А. И.
Диккенс Ч.
Добролюбов
Достоевский Ф. М.
Дуничка (см. Игнатова Е. Н.)
Дынник В. А. 294
Е. П. (см. Пришвина Е. П.)
Екатерина Павловна (см. Пешкова Е. П.)
Елкин И. П.
Ермилов В. В.
Ермолаева В.
Есенин С. А.
Ефимова А.
Ефимова С. В.
Ефремин А.
Житков
Житков Б. С.
