чистая зола, ибо в ней можно было различить массу мелких человеческих костей: ключиц, суставов пальцев, осколков черепов и даже маленькую берцовую кость, которая могла быть только детской. А за этими горами была пологая равнина, на которой росла капуста – много гектаров капусты. Это были огромные, пышные кочаны, покрытые слоем белой пыли. И я услышал, как кто-то пояснил: «Слой удобрений, затем слой золы – так это у них делалось… Вся эта капуста выращена на человеческом пепле… Эсэсовцы вывозили большую часть золы на свою образцовую ферму, неподалеку отсюда. Они прекрасно наладили свое хозяйство. Эсэсовцы очень любили выращенную ими гигантскую капусту; ели ее также и узники, хотя им было известно, что почти наверняка их самих скоро превратят в капусту…»
Затем мы прошли к крематорию. Это было очень большое здание с шестью огромными печами, над которым поднималась высокая фабричная труба. Деревянная обшивка крематория, а также примыкавший к нему деревянный дом, где жил «директор крематория» оберштурмбанфюрер Мусфельд, сгорели. Мусфельд обитал здесь среди смрада сожженных и сжигаемых трупов и лично вникал во все детали совершавшейся процедуры. Все деревянные части крематория сгорели, но печи продолжали стоять, огромные, чудовищные. По одну сторону их все еще лежали кучи кокса, а с другой были дверцы, через которые в печь закладывались трупы… От этого места исходило зловоние; запах был не очень резкий, но все же это был запах разложения. Я посмотрел под ноги. Ботинки мои стали белыми от человеческого пепла, а бетонный пол вокруг печей был усеян кусками обуглившихся человеческих костей. Тут валялась и грудная клетка с сохранившимися еще ребрами, обломок черепа, а рядом с ним нижняя челюсть, в которой виднелось по одному коренному зубу с каждой стороны и ничего больше, кроме углублений между ними. Куда же девались вставные зубы? Рядом с печами лежала широкая, толстая бетонная плита, по форме напоминавшая операционный стол. Здесь специалист – быть может, медик? – осматривал каждый труп, перед тем как его отправляли в печь, и извлекал все золотые зубы и коронки, которые посылались затем д-ру Вальтеру Функу в Рейхсбанк…
Кто-то по соседству со мной разъяснял подробности устройства печей; они были выложены огнеупорным кирпичом, и температуру в них всегда следовало поддерживать около 1700 °C; для этого здесь имелся инженер, по фамилии Телленер, специалист, отвечавший за поддержание в печах надлежащей температуры. Однако следы коррозии на некоторых дверцах говорили о том, что для более быстрого сжигания трупов температуру в печах поднимали выше нормальной. Пропускная способность печей позволяла сжигать в них 2 тыс. трупов в сутки, однако иногда количество замученных превышало эту цифру, и бывали такие особые дни – например день массового уничтожения евреев, 3 ноября 1943 г., – когда сразу было умерщвлено 20 тыс. человек – мужчин, женщин и детей. Умертвить их всех газом за один день было невозможно, и поэтому большинство их расстреляли и зарыли в лесу неподалеку отсюда. В ряде случаев множество трупов было сожжено за стенами крематория на огромных кострах, облитых бензином. Такие костры тлели неделями и наполняли воздух смрадом…
Стоявшие здесь, около огромного крематория с разбросанными по земле человеческими останками, молча слушали обо всех этих деталях. «Доклад о производственной деятельности крематория» становился в своей чудовищности чем-то нереальным…
Рядом с обугленными развалинами директорского дома лежали кучи больших черных жестяных банок с надписью «Бухенвальд», напоминавших большие сосуды для приготовления коктейля. Это были урны, и привезены они были сюда из другого концентрационного лагеря. Жители Люблина, потерявшие в Майданеке кого-либо из близких, пояснил кто-то, платили эсэсовцам за прах несчастных жертв огромные деньги. Это был еще один отвратительный рэкет, которым занимались эсэсовцы. Нет нужды говорить, что в каждой из этих банок была частица праха множества людей.
Неподалеку от крематория был разрыт ров 20–30 метров длиной, из которого исходило ужасное зловоние. Заглянув в него, я увидел сотни трупов обнаженных людей; у многих в затылке зияло пулевое отверстие. В большинстве это были мужчины с бритыми головами. Говорили, что это советские военнопленные.
С меня было достаточно и того, что я увидел, поэтому я поспешил присоединиться к полковнику Грошу, ожидавшему около машины на дороге. Меня все еще преследовал этот зловонный запах; сейчас казалось, что им пропитано буквально все – и пыльная трава у забора из колючей проволоки, и красные маки, которые наивно росли в окружении всего этого ужаса.
Мы с Грошем ожидали, когда вернутся все остальные из нашей группы. В это время к нам подошел польский мальчуган, босой, оборванный, в рваной фуражке, и заговорил с нами. Ему было лет одиннадцать, но он говорил о лагере с удивительной бесстрастностью – как человек, которого жизнь в непосредственной близости от лагеря смерти научила ничему не удивляться… Этот мальчик видел все, когда ему исполнилось девять лет – и десять, и одиннадцать.
«У очень многих люблинцев погиб здесь кто-нибудь из родных, – сказал он. – Наши деревенские очень тревожились, потому что мы знали о том, что происходит в лагере, и немцы грозились сжечь деревню и убить всех нас, если мы будем болтать лишнее. Не знаю, право, почему это их беспокоило, – добавил мальчуган, пожимая плечами, – ведь все равно в Люблине все было известно». И он рассказал нам кое-что из того, что видел. На его глазах десятерых заключенных избили до смерти; он видел вереницы узников, таскавших камни, и видел, как эсэсовцы добивали кирками тех, кто не выдерживал и падал. Он слышал крики старика, которого рвали полицейские собаки…
Движение на дороге было очень оживленным – сотни мужчин и женщин входили в ворота лагеря и выходили из них; мы видели большие группы советских солдат, которых привезли сюда, чтобы показать им рвы, газовые камеры и крематорий; были здесь также польские солдаты из 4-й дивизии и польские новобранцы. Их привозили в лагерь со специальной целью, чтобы они увидели все своими глазами и поняли – если они еще недостаточно это поняли, – с каким врагом они воюют.
Несколько дней назад по лагерю провели множество немецких военнопленных. Вокруг толпились польские женщины и дети, выкрикивавшие по их адресу ругательства; в толпе был полусумасшедший старик-еврей, который неистово кричал охрипшим голосом: «Детоубийцы, детоубийцы!» Вначале немцы шли по лагерю обычным шагом, потом начали идти все быстрее и быстрее, пока наконец не бросились в панике бежать, смешавшись в обезумевшую, беспорядочную толпу. Они позеленели от ужаса, руки их дрожали, зубы выстукивали дробь…
Я лишь вкратце опишу некоторые из других аспектов того огромного промышленного предприятия, какое представлял собой лагерь смерти Майданек. В нескольких километрах отсюда находился Кремшский лес, где во рвах были зарыты трупы 10 тыс. евреев,
