«С великими дружбами» явился старик Д. Н. Свербеев, тот незабвенный москвич, в салоне которого на вечерах, в дальней московской дали, Герцен когда-то бывал. Да, в том самом родственном доме дядюшки Яковлева на Тверском, где он родился. Заходила старая приятельница Е. Салиас, и «длинные разговоры» опять сводились к запутанным семейным обстоятельствам.
События больно задевали, «неслись вихрем». 12 января весь Париж хоронил убитого принцем Наполеоном, членом императорской фамилии, молодого оппозиционного журналиста Виктора Ле Нуара. Все это чрезмерно волновало Герцена. Он наблюдал на улицах, как людские толпы возвращались с кладбища из предместья Нейи. Лиза, чрезмерно «политизированная» всем образом жизни отца, была полна энтузиазма и, выйдя на улицу Риволи, подпевала Марсельезу, выкрикивая: «Долой императора, долой тиранов и убийц, да здравствует свобода!»
Через день после похорон, потрясенный размахом настоящей антиправительственной демонстрации, Герцен писал Огареву: «Что будет — не знаю, я — не пророк, но что история совершает свой акт здесь… — это ясно до очевидности». (События Парижской коммуны 1871 года не замедлили подтвердить тяжелые предвидения Герцена.)
«После семилетней разлуки» появился Тургенев. Первый раз зашел — Герцена не застал. На следующий день они встретятся.
Герцен улыбнется (всегда любил говорить о нем в полунасмешливом тоне): «…весел и здоров, как никогда»; «у него подагра и больше, кажется, ничего».
Тургенев только что приехал из Баден-Бадена, куда вскоре вновь устремится.
Особо видеться не хотелось. Хотя и смеялись, и Тургенев сыпал остротами, беседа показалась Герцену натужной. Уходя, Иван Сергеевич спросил, бывает ли Герцен дома по вечерам. Назавтра хотел прийти снова.
Этот следующий день пал на субботу, 15 декабря. Тургенев застал друга уже в постели. Ночью у Герцена был сильный жар, болел бок, и срочно вызванный доктор, знаменитый клиницист Ж. М. Шарко, принимал все неотложные меры.
Накануне Герцен вернулся с публичной лекции, в зале было жарко, и он, очевидно, простудился. Диагноз Шарко — воспаление в левом легком — показался фатальным. Тучкова вспомнила, что Александр Иванович часто говорил, что «умрет или параличом, или воспалением легких».
Герцен волновался, что воспаление распространяется, боли в боку и в ногах не оставляли, но в письме Саше он уверял, что опасности нет никакой…
Шестнадцатого января 1870 года, в воскресенье, на клочке прозрачной бумаги Герцен едва вывел слова: «Шарко меня решительно положил в постель. Скучно, глупо — небольшое воспаление в груди. По-моему, сегодня лучше. Затем прощай»[182].
Семнадцатого января Шарко и вправду заметил некоторое улучшение: и пульс, и лихорадка слабее.
Восемнадцатого января Шарко вновь повторил, что не видит опасности. Тата принялась за письмо Огареву: «Доктор находит, что лихорадка значительно уменьшилась. — Жажда и голод продолжаются…»
Сквозь предсмертную улыбку, с трудом, он приписывал к Татиному письму: «Умора да и только — кажется, дни в два пройдет главное. Прощай».
И это последние слова Герцена, написанные его рукой.
В ночь на четверг, 20 января, вдруг наступило улучшение. Герцен умылся, переоделся, «вообще был в приподнятом настроении». Просил телеграфировать Тхоржевскому. Огарев уже был извещен.
Днем 20-го появился бред, и в сознание Герцен почти не приходил. Последнюю ночь близкие не оставляли его. Тата держала его левую руку, и он, казалось, смотрел на любимую дочь. Тучкова держала другую его руку. Лиза и Ольга стояли возле кровати за Татой, Мейзенбуг — поодаль.
К двум часам дыхание стало тихим и редким, и вскоре «наступила та страшная тишина, которую слышно».
Смерть настигла Герцена в половине третьего ночи, с 20 на 21 января 1870 года по европейскому стилю. В России в эти дни, 8–9 января, праздновали Рождество.
Не слишком долгая физическая жизнь — 57 лет, начавшаяся в весенний день Благовещения, оборвалась…
Внезапная трагедия оглушила Тучкову, отняла понимание о прошлых ударах: «О, какие страшные дни и ночи я провела у его постели…» Вспоминала, как, умирая, Герцен говорил: «„Отчего бы не ехать нам в Россию“, и казалось, ничего более не желал».
Двадцать третьего января провожали гроб Герцена на кладбище «Пер-Лашез», чтобы потом перевезти его в Ниццу и похоронить рядом с Натальей Александровной.
Народу было немного. Человек сорок пришедших заранее сопровождали три траурных экипажа. Вынос тела парижская полиция перенесла с 11 утра на час раньше, ибо «не была уверена в благополучном исходе погребального шествия по городу». Вероятно, опасалась и новых манифестаций. Свидетельство, не часто поминаемое, сообщало, что распоряжение вынести тело в 10 часов утра «было дано только гробовщику, изобретательности которого предоставлялось объяснение с семьей и друзьями».
Из-за потрясения и неоставляющей болезни не смог приехать Огарев. Накануне кончины Герцена стремительно уехал в Баден-Баден Тургенев, надеясь, что его известят о состоянии здоровья «бедного Герцена».
Общее количество присутствующих, когда к траурной процессии присоединились на кладбище многие опоздавшие, говорят, доходило до пятисот. Скорбное слово, когда гроб был поставлен во временный склеп, произнес Г. Н. Вырубов. Его выступление было единственным. Семья просила не произносить у могилы речей.
Вырубов говорил, что «придет день, и соотечественники лучше поймут свою историю» и «воздвигнут памятник, и на нем вырежут слова: „Великому гражданину, великому изгнаннику — Александру Герцену — благодарная Россия…“».
Член Учредительного собрания 1848 года П. Малярдье положил на гроб Герцена букет иммортелей, громко произнеся только три емких слова: «Вольтеру XIX столетия».
Упокоился Герцен в Ницце, над Средиземным морем, на кладбище «Шато», как и завещал, — возле своих близких. Впоследствии ему поставили памятник, бронзовый, во весь рост, работы скульптора П. П. Забелло.
После смерти друга Огареву, постаревшему, сильно сдавшему, хоть и полному жажды Дела, оставалось жить без Герцена еще почти шесть с половиной лет. Его похоронили в Гринвиче 12 июня 1877 года.
На старой выцветшей фотографии, снятой на кладбище «Шутерс-хилл», у могилы Огарева заметим скорбную фигуру «преданной Мери», выполнившей до конца свой долг признательности и любви этому странному русскому, так широко и бескорыстно служившему правде, добру и справедливости…
В год кончины Герцена Наталье Алексеевне Огаревой-Герцен было всего 40 лет. Ее жизнь растянулась еще на 43 года. В Россию она вернулась в 1876-м после гибели дочери: семнадцатилетняя Лиза Герцен, получившая свое подлинное имя в последний год жизни своего отца, покончила жизнь самоубийством 23 декабря 1875 года.
