Впервые за долгое время мы снова пошли в кино. Помню, что посмотрел «Безмолвный визит», и считаю, что пес (кажется, это был Рин-Тин-Тин) просто изумительный. Так же впервые я увидел мультфильмы, которые отметил в своем дневнике как «новую идею, своего рода комический бумажный бизнес, серию шуток на экране». Сама Павлова была очень взволнована, что вернулась в Калифорнию, где у нее было так много друзей. Она была счастлива здесь. Мне кажется, солнечный свет имеет огромное значение. Однажды вечером в Лос-Анджелесе зал был полон, и практически каждый зритель являлся знаменитостью. Мы все любили такие моменты, когда стояли неподвижно на сцене и пытались рассмотреть сидевших в первом ряду кинозвезд. Чарли Чаплин, Мэри Пикфорд, Дуглас Фербенкс, Рудольф Валентино, Норма Ширер, Лилиан Гиш и множество других вечер за вечером приходили в театр. Это было очень волнующе, в воздухе, казалось, пробегали электрические разряды, на такое мы не надеялись в других местах.
Лос-Анджелес видел Павлову в последний раз перед тем, как проститься с ней на два года, а подобный промежуток времени казался долгим для ее друзей.
На один из утренников пришел Джеки Куган, а после спектакля его провели за кулисы, чтобы он получше нас рассмотрел. Я в своем костюме шута, похоже, сильно его напугал.
– Он похож на черта! – бросил он и прошел мимо, чтобы посмотреть на девушек. По крайней мере, он не сказал: «Он похож на сам ад!»
В лос-анджелесском «Аудиториуме» гримерные находились неподалеку от сцены, они размещались вдоль коридоров, которые можно описать как балконы, и, открыв двери своих гримерных, мы могли выглянуть на сцену. Это, безусловно, означало, что во время представлений нам приходилось разговаривать вполголоса. Было очень удобно иметь возможность слышать все происходящее на сцене, что вносило существенные изменения в наши поспешные переодевания. А однажды даже внесло жизненно важное изменение. Когда заканчивался один дивертисмент, кто-то как безумный стремительно взбежал по железной лестнице с криком:
– Быстро! Джин забыла свои панталоны для «Греческого»!
Единственное, что нам оставалось, – это сбросить их с балкона, и они полетели развеваясь, словно выстиранное белье в ветреный день. Они упали в руки Джин как раз в тот момент, когда занавес начал подниматься, а когда он поднялся, панталоны были надеты и Джин была на сцене.
В туалетных комнатах была горячая и холодная вода, жидкое мыло и бумажные полотенца в изобилии, «Аудиториум» располагал даже такими приспособлениями, которые выбрасывали струи горячего воздуха, чтобы сушить руки, но прежде чем добраться туда, приходилось пройти сотни ярдов. Мы, наверное, преодолевали целые мили во время представлений в некоторых из этих дорогих зданий. Иногда мы выступали в таком зале, где накануне проходил боксерский матч и откуда выметались миллионы скорлупок арахисовых орехов. В подобных местах артистические уборные были крошечными; я до сих пор краснею от стыда, вспоминая, как опрокинул полную банку белой пудры в гримерной, рассчитанной на двоих, где разместилось семеро. Самыми странными местами, где нам доводилось выступать, были зрительные залы средних школ, нам приходилось переодеваться в классах, а гримироваться за партами. Там всегда недоставало света, и каждый раз, как ты клал палочку грима, она скатывалась с парты на пол. Обычно мы находились так далеко от сцены, что не имели ни малейшего представления, что там происходит. Наибольшую панику обычно вызывала «Коппелия», так как в ее увертюре звучит тема мазурки, и часто возникал переполох, когда половина кордебалета еще не была готова, а знакомая мелодия доносилась до нас по длинному коридору. И всем казалось, что они опоздали. А иногда, наоборот, кто-то думал, что это всего лишь увертюра, когда нужно было находиться на сцене.
Некоторые залы выглядели ужасно неопрятными. Помню один такой в Северной Каролине: артистические уборные с выломанными дверями, со сломанными кранами; а грязи там было как в районе пыльных бурь. Вернувшись туда три года спустя, мы обнаружили, что он ничуть не изменился, разве что стал еще грязнее. Павлова запротестовала, она не хотела, чтобы ее труппа выступала в таких условиях. Публике пришлось долго ждать, и наконец Павлова сдалась, хотя программу изменили. Публика, наверное, удивлялась, почему произошла задержка и почему изменили программу. Знай они подлинную причину, возможно, присоединились бы к нашему протесту.
К этому времени в артистических уборных начали роиться волнующие слухи по поводу наших следующих гастролей. Из конторы месье Дандре просочилась информация, будто осенью мы поедем в Японию, а после этого в Скандинавию. Это выглядело весьма заманчиво, но в тот момент после тринадцатинедельных гастролей и еще пяти недель, предстоящих впереди, мы, англичане, ощущали, что единственная страна, которую мы хотели видеть, была Англия. А пока мы очень веселились, катаясь по Беверли-Хиллз на взятых напрокат машинах, рассматривая дома кинозвезд и фотографируя друг друга на фоне апельсиновых рощ, но все же это был не дом.
Наступил сезон дождей, улицы были залиты потоками воды, и зрителям, казалось, совершенно не было дела до «Волшебной флейты» и «Амариллы», а я по-прежнему не мог выдержать верно ритм в «Шутах». Особенно огорчало то, что мне это удавалось, когда я практиковался самостоятельно или когда слушал музыку, но не на репетициях, когда Пиановский отсчитывал ритм. Вполне естественно, он пришел к выводу, что я всегда буду ошибаться. Жизнь иногда кажется такой тяжелой!
Несколько дней, последовавших за нашим недельным пребыванием в Лос-Анджелесе, очень нас расстроили, потому что мы поехали в Сан-Диего и Санта-Барбару, но у нас абсолютно не было времени, чтобы осмотреть их. В Финиксе, печально прогулявшись по парку, мы стали разыскивать картинную галерею, но, похоже, мир искусства покинул нас – здесь не было ни одной галереи. Но этот мир никогда нас не подводит. Домбровский, Нелле и я приехали в театр с мыслью, что нам больше нечего делать, только практиковаться, как вдруг услышали, что кто-то играет в оркестровой яме. Это был Фрёлих, виолончелист, приехавший порепетировать с одним из пианистов. Вместо того чтобы делать что-то самим, мы уселись и около двух часов слушали, как он играет. Мы испытали необыкновенное чувство, ибо, увидев небольшую группу зрителей, он стал играть, словно давал концерт. Думаю, мадам не смогла бы сказать, будто мы теряем даром время.
Чрезвычайно волнующий вечер состоялся в Эль-Пасо, когда Павлова исполнила «Мексиканский танец» перед публикой, почти наполовину состоявшей из мексиканцев. В тот раз я впервые увидел, как она танцует национальный танец перед жителями страны, откуда он происходит. Ее успех был огромен. В конце танца, последнего в программе, зрители встали и разразились громкими одобрительными возгласами. Каждый шаг встречали аплодисментами, громкие возгласы раздавались из каждого уголка театра, и тем не менее у публики сохранилось достаточно энергии для грандиозной овации в конце.
