— В чем нас обвиняют? Конкретно.
Маршал тряхнул каким-то листом, видимо, знаменитым манифестом.
— Сейчас я вам прочту обращение к армии и народу. Там есть и обвинения против вас, — усмехнулся он, глядя на группу дрожащих врагов народа. — Товарищи офицеры, наведите порядок среди арестованных.
Офицеры строго отдали какие-то распоряжения солдатам. Те застыли около своих подконвойных. Один из офицеров, очевидно, главный, скомандовал:
— Соблюдайте полное молчание, иначе будете выведены из помещения и строго наказаны. Стойте прямо! Руки по швам!
И что же? Бывшие властители испуганно заморгали, вытянулись и замерли.
Маршал начал громко и раздельно читать филькину грамоту, подписанную тремя-четырьмя крупными фамилиями, остальные семь-восемь не вызывали в памяти никакого отзвука. Короткий манифест бил в точку. Его составляла умелая рука Альфского.
Сам Альфский сидел все так же, с застывшим негативным лицом. Последыши Сталина, оторвавшиеся от народных масс, забывшие о насущных интересах трудящихся, доведенные жаждой власти до оголтелого авантюризма, до полной потери здравого смысла, вели вызывающую и одновременно трусливую внешнюю политику… Ряд преступных ошибок… Хозяйственная катастрофа… Колхозники убегали в города на заводы или нищенствовали и пополняли внушительную армию бандитов в центральных и крупных промышленных городах… Рабочие были обмануты… Потогонная система вместо нормального соревнования. Ликвидация уплаты по госзаймам… Падение платежной единицы как результат преступного, неумелого ведения хозяйства. Траты государственных средств на неудачные зарубежные авантюры. Наконец, вершина всего — предательство. Под предлогом устрашения капиталистических правительств их агентам и государственным деятелям выданы важнейшие государственные тайны, наши планы, военные и политические, наши военно-технические достижения и проекты, что совершенно обезоружило бы народ и армию и привело бы к гибели первое в мире социалистическое государство, если бы разразилась война.
Упоминалось о том, что народные демократии превращены в сателлитов, в рабов, то есть в потенциальных врагов. Возвращение на истинный ленинский путь — единственное спасение… Интересы трудящихся… Ликвидация колхозов, не оправдавших себя… Льготы колхозникам… Уничтожение безумной системы ложного социалистического соревнования… Повышение заработной платы рабочим и служащим… Призывы к сплочению вокруг нового ЦК Объединенной ленинской рабочей партии… Введение временного чрезвычайного положения в стране, дабы пособники сталинских последышей не рискнули на отчаянный путч, заранее обреченный на провал, но могущий усложнить дело и задержать установление порядка и нормальной жизни в стране.
Все это было выслушано в торжественном молчании. Даже арестованные ни единым звуком не нарушили значительность исторического момента. Солдаты стояли вытянувшись, строго оберегая вверенных им, тоже по-военному вытянувшихся арестантов с остановившимися, осоловелыми от страха, ополоумевшими глазами.
В группе неведомо как, незаметно зарождалось покорное тупое сознание неизбежности совершающегося, неизбежности своей скорой гибели. Я смотрела на эту группу с чувством какого-то странного разочарования, противной для меня самой брезгливой жалости и тоски: «И это все? Готово. Испеклись».
Вероятно, зерно этого сознания неизбежности глупой и постыдной гибели давно уже таилось в душах этих людей, оно созревало, пускало ростки… А они делали вид, что все прекрасно, пили, ели, болтали речи, ездили куда-то и принимали кого-то для политики и представительства.
Потом все кругом зашевелилось. Солдаты выводили арестованных. Лысый с порога оглянулся и, понукаемый солдатом, крикнул:
— Требую, чтобы мне предоставили весь обвинительный материал. Я должен изучить его. Вслепую я вашим прокурорам отвечать не намерен.
— Изучите! — засмеялся маршал. — Всё представим.
Интересно, однако, на двор или на улицу их выведут? Офицер проверял фамилии. Наконец в зале остались одни бывшие заговорщики, а теперь господа положения. Они тихо, но с жаром разговаривали с маршалом и стариком.
Я взглянула на Альфского. Он был бледен, его негативное лицо подергивала какая-то гримаса. Презрение? К кому и к чему? Может быть, ко всему, даже к своему хлесткому лапидарному манифесту. Мы подошли к окну.
Арестованных вывели не на двор, а на улицу, их усаживали в машины. Они покорно и неуклюже влезали в узенькие двери, не пытаясь воззвать к колонне солдат, стоявших около здания. Солдаты смотрели на руководителей партии и членов правительства, которых такие же солдаты загоняли в машины, смотрели с жадным любопытством, но без малейшего сочувствия. Некоторые смеялись, указывая пальцами на машины. Офицеры строгими словами команды и взглядами угасили неуместное веселье. Старик и маршал куда-то вышли. Вот они на улице. Откуда-то появилась трибуна. Маршал обращается к солдатам. Губы у него шевелятся… Но на улице обычный дневной шум, слов мы с Альфским почти не слышим, хотя окно открыто. Неважно! Мы знаем эти слова. Что это? Рев. Солдаты, вся колонна, в восторге вопят:
— У-р-ра!
Похоже на потрясающий орудийный залп. Несколько слов сказал и старик. Грудь его судорожно вздымалась — одышка.
Новый обвал, новый этап:
— У-р-р-ра!
— Так делается луна, — сказала я Альфскому. Он взглянул на меня удивленно и вопросительно. — Гоголь. Записки сумасшедшего.
— Ага! — Альфский ударил себя по лбу и рассмеялся. — Вы неисправимы.
— Это же мне говорили и до сегодняшнего дня… только другие говорили, представители сегодняшних побежденных.
Мы засмеялись оба… не очень весело и отправились отдыхать. Завтра, даже сегодня нам предстояла большая работа. Я должна была написать несколько статей, убийственно иронических, едких по отношению к старому порядку и патетических по отношению к новому, и спешно пустить в ход два-три своих художественных памфлета.
На улице, кроме обычного гула толпы, тонкой струйкой просачивалось какое-то новое, особое возбуждение. Лица у всех выражали некий <…> интерес, крайнее любопытство с изрядной примесью общесоветского привычного страха и безуспешное желание замаскировать все эти чувствования.
— Что такое на телеграфе и на почте? — таинственно шептал один советский человек другому, оглядываясь по сторонам.
Тот, так же таинственно и так же оглянувшись, ответил:
— Знаю. Войска.
— И радио не работает.
— И там тоже.
— Что за черт! Шпионаж обнаружили, а может, война началась, да пока от нас скрывают.
