— А вот кто скажет, — слышу я голос Кривды, который не умеет молчать, — вода может гореть?
— Сказал тоже! — откликается Агапкин, идущий со мной рядом. — Вода — и гореть…
Никешин требует «прекратить разговорчики», но Кривда, понизив голос, все равно продолжает трепать языком.
Рзаев, второй мой сосед в шеренге, начинает меня убеждать, что не сегодня, так завтра Гитлера остановят, потому что вступят в бой наши главные силы. Я и сам знаю, что остановят. Правда, сводки пока что неважные, неопределенные. Неужели на самом деле главные силы еще не вступили в бой? Никто этого не знает — ни Рзаев, ни я, ни лейтенант Салимон, командир нашего взвода. Но, конечно, немцев остановят, иначе быть не может. Захлебнутся они, выдохнутся. Пусть не завтра, пусть через неделю, даже через две, но наши непременно перейдут в наступление. Может, и мы двинем с Ханко на Хельсинки? А что, вполне возможно: мы — с запада, Ленинградский округ — с востока, и финнам ничего не останется, как руки кверху.
С Лолием бы сейчас поговорить. Жаль, забрали его обратно во взвод связи…
— Старая граница есть? — продолжает Рзаев. — Там его остановят.
У Рзаева осенью кончается срок службы. В поселке близ Баку его ждут жена и маленькие дети. Он страстно мечтает к ним вернуться. Он убежден, что дальше старой границы немцев не пустят, погонят обратно, что война не затянется надолго.
Я тоже очень надеюсь на старую границу…
Лес редеет, и здесь, на опушке, нас останавливают на привал. Местность незнакомая — песчаные увалы, тут и там купы сосен и валуны, валуны. Моренный ландшафт, — кажется, так именует подобные местности школьная география. Сюда стягиваются не только роты нашего батальона, но и другие подразделения, — должно быть, из 8-й стрелковой бригады. Я вижу незнакомых командиров, озабоченно осматривающих местность и как бы меряющих ее шагами. Потом нам велят подтянуться ближе к гряде валунов.
— Товарищи бойцы! — зычно обращается к собравшимся подразделениям один из командиров, как видно, в крупном звании. — Германские фашисты вероломно напали на нашу страну, они хотят поработить советских людей, поставить нас на колени…
Речь недолгая, но зажигательная. Оратор призывает нас к стойкости и беспощадной борьбе с фашистами. Речь он заключает яростным матюгом в адрес Гитлера.
Митинг окончен, нас разводят на работы. И мы, составив винтовки в пирамиды, начинаем копать землю. Солнце припекает, мы сбрасываем гимнастерки и рубахи. Верхний слой песка неглубок, дальше пошел твердый грунт с многочисленными обломками гранита, и копать становится все труднее. То и дело приходится бросать лопату и браться за кирку. Мы окапываем и выворачиваем крупные валуны, лежащие здесь, должно быть, с ледникового периода. Вначале мы думаем, что отрываем траншею полного профиля, но — велено рыть все глубже, да и ширина не похожа на траншейную. Скорее всего, это ров, противотанковый ров. Во время коротких перекуров мы видим, как справа и слева от нас мелькают лопаты, растет длинный земляной вал. Лейтенант Салимон торопит: скорей, скорей…
Теперь мы копаем в два яруса: из глубины рва выбрасываем землю на высоту взмаха лопаты, оттуда — на поверхность. Обед, как обычно, привозят в термосах. К вечеру — не разогнуть спины, все тело наполнено тупой болью.
Мы возвращаемся домой. Впрочем, мы теперь бездомные: с уютным коттеджем на мысочке пришлось распроститься, он не годится для войны. На берегу бухты, среди кустарника, мы отрываем, каждый для себя, окопы, даже не окопы, а щели. Берег низменный, глубоко не копнешь: проступает вода. Мы устилаем свои сырые укрытия еловыми и сосновыми ветками — они не столько предохраняют от сырости, сколько создают иллюзию некоторого окопного уюта. Родная шинель служит и матрацем и одеялом. Мы засыпаем под комариный звон, и белая ночь, как заботливая мама, окутывает нас мягким покрывалом тумана.
* * *
А утро — прекрасное. Лес пронизан косыми полосами света, длинные тени сосен лежат на прибрежном песке, как бы стремясь дотянуться до воды. В небе — ни облачка. И такая разлита вокруг свежесть, такая первозданная тишина, что и думать не хочется ни о какой войне.
Мы завтракаем за дощатыми столами, врытыми в землю. Попискивает на сосне веселая пичуга. Короткий перекур. Сыплется из рыжих пакетиков махорка на бумажные полоски, оторванные от газеты «Боевая вахта». Помкомвзвода Никешин пересказывает сообщение, сделанное ему вчера ротным писарем: будто по соседству с нами немцы высаживают на «остров Материк» не то полк, не то дивизию, чтобы помочь финнам захватить Ханко. Должно быть, писарь слышал краем уха какой-то разговор командиров, материк же превратил в остров по своему разумению. Что ж, вполне возможно, что финны попытаются сбросить нас с Ханко и рассчитывают на немецкую помощь: у самих кишка тонка. Хотя воевать финны умеют, это зимняя война показала. Хорошо бы узнать истинную обстановку на Ханко и вокруг полуострова…
— Становись! — командует Никешин.
Мы разбираем винтовки и лопаты. Где-то будем копать сегодня?..
Гулкий пушечный выстрел. Еще и еще. Мы стоим, напряженно вслушиваясь в нарастающую канонаду. Откуда-то с востока доносится протяжный гул разрывов. Потом пушки умолкают, но ненадолго. Теперь орудийный гром вроде бы удалился, зато приблизился грохот разрывов. Похоже, финны начали артобстрел сухопутной границы, Петровской просеки. А может, бьют по городу и порту — с той стороны тоже доносится приглушенный расстоянием грохот.
(Впоследствии я узнал, что в это утро 25 июня, когда уже не было сомнений в том, что Финляндия вступила в войну, — в это утро ханковские батареи по приказу командира базы генерала Кабанова обрушили огонь на финские наблюдательные вышки на границе и островах вокруг Ханко. Это был совершенно необходимый первый шаг — избавиться от соглядатаев.)
Артиллерийская дуэль продолжалась с перерывами почти весь день. Кончилась кажущаяся безмятежность, обманчивая предвоенная тишина на полуострове Ханко…
С утра следующего дня мы продолжаем укреплять свой участок обороны — линию берега меж двух скалистых мысочков. Мы валим лес — конечно, не сплошняком, а выборочно, чтобы не делать плешей, ведь лес — наша естественная защита. Бревна потолще — для блиндажей и дзотов, потоньше — для проволочных заграждений.
Мы пилим с Рзаевым толстую сосну. Сыплются на сапоги опилки. Чем ближе к сердцевине, тем хуже идет пила, ствол как бы сопротивляется, зажимает ее. Труднее всего одолеть последние сантиметры, потом сосна сдается — она медленно начинает клониться в противоположную сторону, надламываясь на сделанной топором зарубке. «Берегись!» Все быстрее падает дерево, задевая кроной соседние сосны. Так. Теперь надо обрубить ветки. Стучат топоры, визжат пилы, и уже становится привычным фоном неутихающая канонада.
