Среди обвиняемых в укрывательстве беглых и подмене ревизских сказок оказался и Матвей Иванович Платов, находившийся в костромской ссылке.
Утром 4 сентября в Черкасск пришло повеление Павла о прекращении следствия и суда по делу о донских чиновниках, обвиняемых в укрывательстве беглых. В тот же день в войсковой канцелярии состоялось многолюдное собрание. «Слезы нелицемерной признательности были на очах большей части предстоящих». Атаман Орлов, «присягнув перед Богом», сказал присутствующим:
— Господа, если и после сей беспримерной высочайшей милости кто-либо из вас окажется неблагодарным, того уже без всякой пощады предам всей строгости законов и донесу о том Его Императорскому Величеству.
«Мгновенно все в один голос воскликнули:
— Атаман! Клянемся, что сами донесем тебе о таковом непризнательном изверге!
В тот же час поскакали во все края донских пределов нарочные с радостными известиями и наистрожайшими предписаниями».
С. А. Кожин — Павлу I,
4 сентября 1800 года:
«Всеподданнейше доношу, что все сие многочисленное собрание пошло, толпясь, в собор петь молебен Всевышнему за здоровье и многолетие Вашего Императорского Величества. Израненные, престарелые, жены, матери — все молились, радовались и благодарили всемилостивейшего государя и властелина.
Позорище чувствительное и превышающее мои бренные силы всеподданнейше описать, сколь великое впечатление произвел на людей сей новый опыт отеческого милосердия Вашего Императорского Величества. Благодарность и усердие горит в сердцах их…»
После молебна в доме Орлова собралось избранное атаманом общество. Много пили и ели немало, спорили до хрипоты и снова пили. Захмелевший Кожин пустился в рассуждения «о гнусности корыстолюбия, сильном заглушении здесь гражданских законов и протчих злоупотреблениях». Тесть Платова, семидесятилетний отставной генерал-майор Дмитрий Мартынов, возвративший в результате последнего пересмотра людей 266 душ чужих крестьян, не проливал вместе со всеми «слез нелицемерной признательности» монарху. Он молча потягивал искристое красное вино, слушал, хмурился, мрачнел. Потом тяжело поднялся, уперся могучими руками в край стола, подался вперед, уставился осоловелыми глазами на утопающего в самодовольстве царского адъютанта, начал ехидно и зло:
— В жадности нас упрекаешь, забвении законов и прочих пороках! Тогда ответь, ангел мой златокрылый, почему из России ваши люди к нам бегут?
— Сей бессовестный вопрос… — попытался было говорить опешивший Кожин.
Но старик не слушал его, продолжал:
— Сам посуди, голубь мой залетный, пришел ко мне твой мужик, просит приюта, а у меня беда — свой человек преставился. Где мне взять деньги платить за него возложенные казенные подати до новой ревизии? Вот и принимаем ваших беглецов.
— Сей бессовестный вопрос в столь торжественный день неуместен, отец, — закончил наконец царский адъютант.
«Негодование на него, Мартынова, — отметил потом Кожин в донесении императору, — было общее и явное».
Высочайшая милость на Платова не распространялась. И на его тестя тоже. Генерал-майор Мартынов был отправлен в Петербург и заключен в крепость.
16 сентября к атаману В. П. Орлову явился пасынок Матвея Ивановича, двадцатилетний старшина Кирсанов, и заявил, что ревизские сказки на крестьян генерал-майора Платова подменены: из них исключены мертвые души, а вместо них внесены живые, пришедшие на Дон якобы еще до последней переписи. Чиновники войсковой канцелярии, уличенные в получении взятки за подтасовку, были отданы под суд. В тот же день Василий Петрович отправил в столицу рапорт.
Что подвигло молодого человека на такое признание? Проще всего было бы обвинить его в предательстве отчима, заживо погребенного в костромской глуши. Но не будем спешить с выводами. Проследим за развитием событий.
Через две недели рапорт войскового атамана, отправленный обычной почтой, достиг адресата. И пошло-поехало, заработала бюрократическая машина: генерал-прокурор доложил императору, император повелел генерал-прокурору, генерал-прокурор приказал костромскому губернатору немедленно отправить Платова в Петербург в Тайную канцелярию, а оттуда — в крепость.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Четко расписанную операцию сорвал сам исключенный из службы генерал-майор «по причине болезни, коею чрезвычайно одержим был». Так что фельдъегерю пришлось задержаться в Костроме аж на три дня. Только 9 октября Матвей Иванович смог двинуться в путь.
— Прощай, Алексей Петрович, — сказал Платов Ермолову, — даст Бог, свидимся, — обнял товарища по изгнанию, сел в карету и покатил на север.
«С горестью простился я с Платовым, но завидовать счастью не мог, — вспоминал Ермолов, — ибо оно обращалось к человеку, известному отличною храбростью и способностями».
Итак, Платов оставил Кострому, в которой прожил под надзором полиции три года, девять месяцев и четырнадцать дней. Он поехал в неизвестность, а попал в известный могильной сыростью Алексеевский равелин…
Во сырой тюрьме Петропавловской
На реке Неве, в граде Питере,
Страдал-мучился млад донской казак,
Атаман Матвей сын-Иванович;
Так томился он в безызвестности…
Побелела там его головушка,
Очи ясные помутилися,
Богатырский стан, поступь гордая
В злой кручинушке надломилися…
И не атаман еще, и не молод уже. Но народ славил своего героя значительно позднее…
На сопроводительном письме костромского губернатора Кочетова генерал-прокурор Обольянинов начертал: «По высочайшему повелению судить Платова гражданским судом».
24 октября от Матвея Ивановича потребовали письменных показаний по делу о «пристанодержательстве» чужих крестьян. Он откровенно признался, что, как и все донские помещики, принимал в свои деревни беглых из соседних губерний «по собственному их желанию, ибо запрещения тогда не было», и даже велел управляющему Бугаевскому «оным пришлым людям выстроить домы для жительства» и освободить их на семь лет от барщины и оброка.
При скудости материалов о годах мирной жизни знаменитого донского героя этот документ, составленный со слов самого узника, представляется бесценным источником для его биографа. Из него следует, что Платов, в течение десяти последних лет то воевавший с турками, то бывший в Персии и костромской ссылке, совсем не занимался своим хозяйством, всецело доверившись управляющему.
Платов показал, а судебный писарь записал за ним:
