Настоящая фамилия Карабанова — Калабалин.
В этой книге Семён Афанасьевич Калабалин рассказывает о своём детстве и юности. Обстоятельства толкали его на путь преступлений. Неизвестно, как сложилась бы его жизнь, не встреть он в решающую минуту замечательного педагога.
Встречей этой, происшедшей в обстоятельствах не совсем обычных, заканчивает Калабалин свой рассказ...
Антона Семёновича Макаренко и Семёна Калабалина связывала глубокая, крепкая дружба.
Семён Афанасьевич много лет работает директором детских домов, разрабатывая и применяя на практике советскую педагогическую науку, основы которой заложил А. С. Макаренко.
У Семёна Афанасьевича сохранилось несколько писем Макаренко к нему. Предлагаем их вашему вниманию.
Дорогой Семён!
С новым годом я тебя поздравил, — получил ли ты мою телеграмму? Я послал телеграмму и Шершневу, но он давно мне не пишет, свинья совершенно исключительная.
Спасибо, что хоть ты меня не забываешь. Очень рад твоим семейным и производственным успехам, это всегда меня наполняет гордостью.
Недавно в Москву приехала экскурсия работников детских домов и колоний Полтавщины. Многие меня помнят по Полтаве. Говорят, что во всех колониях Полтавской области заведена наша система — командиры и даже сводные отряды. Завели они всё это рановато, хорошие вещи у нас принято заводить через пять лет после смерти авторов. Черт с ними, даже для распространения совета командиров я умирать не хочу.
Что это значит: «Меня назначили внешкольным инспектором-консультантом»? Как темно нынче пишут! Значит ли это, что ты ушёл из Соколовки, или не значит? А если не значит, какой из тебя выйдет в чорта инспектор?
Я живу скучно. Писать ничего не хочется, меня всё равно читают только читатели, Зои принципиально не читают и пишут гадости в «Комсомольской Правде». Выползают эти Зои в одиночку, нагадит и пойдёт, а в одиночку мне с ними спорить не хочется.
Писать скоро ничего не буду. Пробавляюсь разными пустячками далеко не первого сорта. Надо накопить достаточно энергии, чтобы взяться за моих врагов по-настоящему, никак не сосредоточусь на хорошей теме.
В марте собираюсь поехать в один дом отдыха, здесь есть под Москвой приличный, а на май закачусь в Ялту и, честное слово, буду лежать на травке и плевать на кипарисы.
Пиши, не забывай. Привет Гале, Антону и всем прочим твоим наследникам.
От Гали привет и поцелуй всем Соколовцам.
Твой А.
Дорогой, милый, родной Семён!
Что мне не повезло, это куда ни шло, но и ты связался с моим невезением, и тебе хлопоты и беспокойство и, может быть, даже разочарование. Я уже собрался на днях выезжать, достал нужное разрешение (довольно длинная штука), случилась большая неприятность: среди бела дня на одной из главных улиц, без всякого предупреждения со стороны судьбы, без всякого предчувствия, — я грохнулся в обморок, — прямо на трамвайной остановке. Кто-то со мной возился, сбежались мильтоны, погрузили меня в машину и привезли домой в состоянии довольно мерзком, мерзком, главным образом, потому, что оно было прежде всего глубоко безразлично: умирать или не умирать — всё равно. Хотелось только одного, чтобы никто не говорил громко. Домашние мои, конечно, всполошились, всполошили Союз, и возле меня завертелось целых четыре врача. Это произошло 10 августа.
Разговоры со мной ведутся... тяжёлые. Запретили писать, читать, играть в шахматы, волноваться. Сейчас пишу тебе украдкой, только потому, что на минутку остался один дома. Я, правда, не лежу, но состояние возмутительное. Через пять дней еду лечиться здесь под Москвой: покой, электричество и вода в разных видах. Признали у меня тяжёлое переутомление мозговых сосудов — всё на нервной почве, хотя, как ты знаешь, я очень редко нервничал. Хуже всего то, что пугают Галю: такие обмороки, говорят, не должны повторяться, — это звучит отвратительно.
Я понимаю, голубок, что тебе неприятно и досадно: приготовился к гостю, а гость какие-то дамские обмороки закатывает. Но что я могу поделать? моё положение ещё неприятнее, я хочу, чтобы ты мне посочувствовал.
Сейчас я утверждаю дома, что после санатория я поеду всё-таки к тебе, но и сам себе не верю, и никто этому не верит. Врачи требуют, чтобы я никуда далеко от врачей- специалистов не удалялся долго. Между прочим, в глаза они утверждают, что ничего особенно опасного нет, что нужно только аккуратно полечиться и ничего не делать, но тут же они и прибавляют слова далеко не утешительные: не забывайте, что Вам уже пятьдесят лет.
Всё-таки меня больше всего беспокоит, что я подвёл тебя и вместе с тобой, наверное, ещё несколько человек. Моральные твои страдания... что я могу поделать, страдай, по дружбе ты мне это недоразумение простишь, но ведь ты влез в материальные расходы. Если ты хочешь хоть немного меня успокоить и порадовать, сделай дружескую милость: сообщи, сколько ты истратил денег на разные подготовки. Очень тебя прошу об этом.
Осень для меня вообще погибла, на это приходится махнуть рукой. Но весной, я уверен, даже врачи посоветуют мне поехать к тебе, ведь к тому времени все их процедуры должны вернуть мне нормальное состояние. Сейчас, между прочим, я чувствую себя очень неважно: пусто в голове, досадно и как-то неприятно легко возле сердца, и, кроме того, стал злой, страшно со мной разговаривать.
Прости, дорогой, да, собственно говоря, старость штука непростительная. Поцелуй своих и передай горячий привет и извинение. Пиши по московскому адресу, передадут.
Твой А. Макаренко.
Дорогой Семён!
В голову мне не приходило, что ты можешь так волноваться по поводу прошлогодних обстоятельств твоей биографии, я на твоём месте не волновался бы и забыл всё, но совершенно понимаю, что в детском доме тебе скучно и неинтересно.
Поэтому буду всё-таки рад, если из нашей переписки с Яцкевичем что-нибудь выйдет. Сегодня я отправил ему длинное письмо, в котором рассказываю, какой ты педагог. Предупреждаю, что ты человек горячий и лодырей и шкурников не любишь, пишу также и о том, что ты — сторонник моей системы. Приложил, конечно, и твоё письмо, в котором зачеркнул слово «амплуа», поставленное у тебя буквально ни к селу ни к городу.
Вчера я получил орден, поэтому, может быть, особенного страха или отвращения к нашей системе у Яцкевича не обнаружится. Почти уверен, что он что-нибудь сделает. Разговаривать с ним лично, думаю, было бы хуже, я произвожу на некоторых людей отталкивающее впечатление.
