Бесконечные отказы настолько доставали Пушкина, что он в сердцах признавался: «Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством моей жизни. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком – все это в сравнении с ним ничего не значит» (VIII, 406). Это фрагмент из незавершенного наброска «Участь моя решена. Я женюсь…»
Не менее драматична история сватовства Пушкина к Наталье Николаевне Гончаровой. Познакомившись с ней в Москве зимою 1828/29 г., Пушкин, плененный ее красотой, вскоре решил сделать ей предложение, но, памятуя о прошлых неудачах, он готовил сватовство с нехарактерной для него осмотрительностью. Так, в качестве свата он избрал Федора Ивановича Толстого, который, как ему было известно, пользовался немалым влиянием в семействе Гончаровых. Уже один этот факт примечателен. Толстой был давним недругом Пушкина, его откровенная безнравственность вызывала у поэта резкий внутренний протест, нашедший, в частности, выражение в эпиграмме 1820 г.:
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он – слава Богу
Только что картежный вор.
(II, 155)
Характерно, что в том же духе изображает Ф. Толстого и Грибоедов в «Горе от ума»:
…Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист.
В 1820 г. Толстой распространял оскорбительные для Пушкина слухи, за что был вызван поэтом на дуэль, которая не состоялась лишь в связи со ссылкой Пушкина. Поэт пронес решимость стреляться с Толстым через Южную и Михайловскую ссылки и в первый же день своей свободы в Москве послал ему вызов. По счастью, Толстого в Москве не оказалось, а затем общие знакомые их кое-как примирили. Нетрудно представить, какие чувства должен был обуздать в себе Пушкин, прежде чем обратиться к Толстому с просьбой быть его сватом… И все-таки он пошел на этот совершенно несвойственный его гордому нраву шаг, преодолел себя во имя задуманного дела.
Гончаровы отнеслись к сватовству холодно, и, надо думать, лишь их нежелание портить отношения с Толстым избавило Пушкина от окончательного отказа. О своем тогдашнем состоянии поэт позже писал будущей теще: «Ваш ответ, при всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума; в ту же ночь я уехал в армию (на Кавказ. – Л. А.)… какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего, ни ее присутствия…» (5 апреля 1830 г. – XIV, 404). Столь же – если не более – был холоден прием, оказанный Гончаровыми Пушкину по его возвращении с Кавказа: «Сколько мук ожидало меня по возвращении! Ваше молчание, ваша холодность, та рассеянность и то безразличие, с какими приняла меня м-ль Натали… я уехал в Петербург в полном отчаянии» (XIV, 404).
В дальнейшем положение несколько изменилось, и повторное предложение Пушкина, сделанное в начале апреля 1830 г., было принято. Правда, прежде чем состоялась помолвка (6 мая 1830 г.), Пушкину пришлось пройти еще через несколько испытаний.
Во-первых, ему пришлось обратиться к Бенкендорфу с просьбой засвидетельствовать перед Гончаровыми его, Пушкина, политическую благонадежность. Едва ли подобное обращение к шефу жандармов было намного приятнее, чем просьба к Толстому быть его сватом. Но Пушкин и здесь сумел себя пересилить… Уж очень жаждал он получить в жены Наталью Николаевну.
Во-вторых, пошли размолвки – главным образом имущественные неурядицы – с будущей тещей, в ходе которых, между прочим, выяснилось, что финансовое положение и той и другой стороны крайне незавидное.
В-третьих – и, увы, это было самым печальным, – Пушкин отчетливо сознавал, что ему предстоит брак с женщиной, которая в лучшем случае его терпит, но не любит. И он шел на это с открытыми глазами: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери, – писал Пушкин матери своей невесты все в том же единственно откровенном письме о женитьбе от 5 апреля 1830 г., – я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца» (XIV, 404).
Оказавшись осенью 1830 г. в Болдине в условиях карантина, разделившего его с невестой, Пушкин и в этом усматривал злой рок – очередное препятствие к свадьбе: «Наша свадьба как будто бежит от меня» (XIV, 114).
Судьба будто нарочно издевалась над Пушкиным. Уже казалось, когда все было договорено, возникали все новые и новые препятствия. Так, уже перед самым венчанием заболела В. Ф. Вяземская, которая должна была быть посаженой матерью со стороны жениха, и свадьба грозила сорваться. Кто-то посоветовал Пушкину попросить на эту роль графиню Потемкину. Пушкин помчался ее искать и даже дал суеверный обет, что, если его поиски будут успешными, он готов пожертвовать ради этого своей грядущей литературной славой:
Когда Потемкину в потемках
Я на Пречистенке найду,
То пусть с Булгариным в потомках
Меня поставят наряду[42].
(III, 457)
Сказанного, вероятно, достаточно, – хотя это далеко не все, что могло бы быть сказано по этому поводу, – чтобы утверждать, что Пушкин поистине выстрадал брак с Натальей Николаевной. А все выстраданное, как известно, особенно дорого сердцу и почему-то всегда озарено надеждами. Трезво сознавая, на что он идет (некоторые биографы усматривают в этом «колебания»), Пушкин тем не менее смотрел на предстоящий брак с радостью и надеждой. Эти настроения нашли выражение в летних стихотворениях 1830 г. – в «Мадонне» (8 июля) и особенно в «Элегии» (8 сентября):
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
(III, 228; курсив мой. – Л. А.)
Вот этот мотив смутной надежды на любовь, на счастливую семейную жизнь звучит в поэзии Пушкина вплоть до 1834 г.
Между отчаянием и надеждой
В 1834 г. в судьбе поэта случились серьезные изменения: он был принят при Дворе в качестве камер-юнкера[43]. Среди прочего это означало, что он и его супруга будут получать теперь приглашения на приемы и балы не только для широкого круга дворян в официальной резиденции в Зимнем, но и для узкого круга приближенных ко Двору лиц в собственном Николая Павловича Аничковом дворце. Ничего хорошего для своей семейной жизни Пушкин от такого поворота событий не ждал. 1 января 1834 г. он записал в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры – (что довольно неприлично моим летам). Но Двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове…» (XII, 318).
