Утром пришла следующая дежурная. Женщины сидели на кухне. И вдруг стало как-то особенно тихо. Вошли в комнату, поднесли к лицу зеркало – оно не вспотело. Врач “скорой помощи” констатировал смерть.
Собрались друзья. Приехала также Белла Ахмадулина с иностранным корреспондентом. Она боялась, что Надежду Яковлевну увезут и кремируют. Позвонил Володя (знакомый Юры Фрейдина), спросил, не нужна ли машина. Юра Фрейдин попросил его приехать и начал разбирать бумаги, но почувствовал, что сейчас это невозможно: потребуется много времени, поэтому, когда приехал Володя, сложили в машину всё ценное, что было у Надежды Яковлевны (бумаги, немногие книги и некоторые другие вещи).
В сумочке у Надежды Яковлевны оказалось сто пятьдесят рублей и пятьдесят в ящичке туалетного стола (эти деньги собрали на всякий случай, если придется пригласить платного дежурного).
На сберкнижке у Надежды Яковлевны было пятьдесят рублей. Белла Ахмадулина сразу вынула сто пятьдесят рублей, а потом привезла еще триста пятьдесят. Пятьсот Юра Фрейдин занял. Стоили похороны тысячу четыреста рублей. Обращались в Литфонд, но безрезультатно. Они помогли лишь в организации похорон. ‹…›
Согласно желанию Надежды Яковлевны хоронили ее по христианскому обряду с отпеванием в церкви.
Гроб в морге был поставлен в зале прощания. 1 января 1981 года в 15 часов состоялся вынос тела из морга. Собралось человек пятьдесят.
Затем гроб перевезли в небольшую церковь недалеко от Речного вокзала[895]. Там он простоял до утра 2 января 1981 г.[896]. В цер кви у Речного вокзала служил дьяконом хороший знакомый Надежды Яковлевны Саша[897], в прошлом кандидат биологических наук.
Присутствовал при отпевании духовник Надежды Яковлевны Александр Мень, но службу он не вел, так как эта церковь не его прихода.
Людей было очень много. И те, кто не вместился в церкви, заполнили весь двор и площадь перед ней.
Несмотря на открытые настежь двери, было очень душно.
Фотокорреспонденты непрерывно щелкали, не обращая ни на кого внимания, их было много.
Я смотрела не отрываясь на Надежду Яковлевну. Как незаметно мелькнули годы нашей дружбы[898]! Как странно, что я вижу ее в последний раз! Смерть сделала ее красивой. Лицо спокойное, строгое, чеканный профиль, с горбинкой нос, прекрасный высокий лоб. И веет от всего ее облика мудростью, как будто наконец разрешены все сложнейшие вопросы ее трудной и счастливой, как это ни парадоксально, жизни.
Окончилась служба, началось прощание. Вереница людей шла к гробу. Кто целовал ее маленькую и такую энергичную при жизни руку, кто низко кланялся, немногие крестились.
Гроб вынесли из церкви под уже забытый похоронный звон. Процессия на автобусах и машинах двинулась на Старо-Кунцевское кладбище. Это далеко.
Когда снова вынесли гроб, суетящийся представитель Литфонда предложил минуту подождать, сказав, что сейчас привезут “каталку”. Ему ответили, что она не нужна, гроб понесут на руках. Он упрямо заметил, что далеко и скользко. “Ничего”, – возразили ему.
Несмотря на январь, такого множества и разнообразия цветов я не видела. Среди них выделялся один-единственный венок с необычно белыми атласными лентами, на которых было написано золотом: “От неизвестного почитателя”.
За высоко поднятым гробом шли сотни людей и пели “Святый Боже…”. У меня возникло ощущение, что мы не только провожаем Надежду Яковлевну, но и отдаем дань памяти Осипа Эмильевича. Я поделилась своими мыслями с идущими рядом, и мне ответили, что у них такое же чувство, что это действительно так и есть.
Я никогда не видела более торжественного погребения. ‹…›
Гроб поставили поперек вырытой могилы, и приехавшие с нами Саша с четырьмя певчими отслужили и здесь короткую службу.
Каждый бросал в открытую могилу горсть земли. На свежий холм положили живые цветы. Они укрыли его, а Саша поставил на могиле 10–15 зажженных свечей, образовавших окружность.
Над нами голубело высокое небо с легкими облаками. Кругом были тишина и ничем не нарушаемый покой. Свечи тихо-тихо горели. Уходить не хотелось. Все стояли молча и смотрели на эти кроткие огни.
Потом еще раз попрощались с Надеждой Яковлевной, пройдя мимо могилы, и потянулись к выходу.
Как захотелось мне хотя бы на минуту оказаться на Черемушкинской в квартире Надежды Яковлевны! Но, увы, квартира была опечатана.
Собрались в большой профессорской квартире Наталии Владимировны Кинд. Народу было очень много, раздеваться пришлось у соседей, они любезно освободили одну комнату, чем-то застлали пол, и мы клали пальто прямо на пол.
В двух смежных больших комнатах квартиры Наталии Владимировны были накрыты столы, а кому не хватило места, стояли вокруг.
Юра Фрейдин предложил мне сказать несколько слов. Это естественно, но для меня оказалось неожиданно, очевидно, я слишком была потрясена случившимся.
“Я что-то не соберусь с мыслями”, – попробовала я слабо возразить. “Ничего, мы подождем, соберитесь”, – ответил спокойно Юра. Пришлось встать.
Закончила я свою речь стихами Осипа Эмильевича, обращенными к Надежде Яковлевне:
Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин
И мглой, и холодом, и вьюгой.
В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен.
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен…
После меня очень хорошо сказала несколько слов незнакомая мне женщина, и прекрасно, необычно выступил Саша.
Потом без всякого на то приглашения один за другим начали вставать люди и наизусть читать стихи Мандельштама, стихи разных лет.
И перед взволнованными, пораженными неожиданностью слушателями предстал во весь рост поэт – Осип Мандельштам.
Никогда, наверное, не было такого вдохновенного литературного концерта, прозвучавшего как реквием.
И уже нет ни смерти, ни горя. Какая всепобеждающая сила поэзии! Какое торжество!
Именно так надо было почтить память этих двух людей, неотделимых друг от друга.
На девятый день самые близкие друзья Надежды Яковлевны собрались у Юры Фрейдина.
Было хорошо и грустно…
Январь 1981 г., июль 1986 г.
IV. Надежда Мандельштам: попытки осмысления
Мариэтта Чудакова часы литературной эволюции пошли[899]
Я вообще здесь совершенно не по праву, потому что с Надеждой Яковлевной не была знакома. Я ее видела один раз. И это была всего одна минута, но очень сильного впечатления. Я представляю собой поколение, на котором видны зарубки движения Мандельштама по послевоенному нашему обществу. Есть ли хоть сколько-то молодых у нас здесь? Наверное, есть. Для них будет небезынтересно узнать, что, например, я, московская медалистка, влюбленная в литературу, пришла на филфак в середине 50-х, не зная имени Мандельштама. Пастернака я знала, но только прозу, поскольку дома было первое издание “Повести”… А имя Мандельштама узнала только на филфаке.
