Через весь этот день героя протягивается и еще одна нить событий, когда он остается с пустыми руками, чтобы потом получить отсроченный платеж. Федор заходит в русскую книжную лавку, где ему на глаза попадается статья о Н.Г. Чернышевском в советском шахматном журнале. Решив позабавить ею своего друга, Александра Яковлевича Чернышевского, Федор хочет купить журнал, но продавщица не помнит, сколько он стоит, и, зная, что Федор и так уже задолжал лавке, отдает его бесплатно. Федор размышляет о художественных достоинствах хорошо составленной шахматной задачи, которая может оригинально сочетать две классические темы или использовать совершенно новый метод. Однако, перелистывая журнал, он понимает, что покупать его не стоило, поскольку
добросовестные, ученические упражнения молодых советских композиторов были не столько «задачи», сколько «задания»: в них громоздко трактовалась та или иная механическая тема (какое-нибудь «связывание» и «развязывание»), без всякой поэзии; это были шахматные лубки, не более, и подталкивающие друг друга фигуры делали свое неуклюжее дело с пролетарской серьезностью, мирясь с побочными решениями в вялых вариантах и нагромождением милицейских пешек…
Вдруг ему стало обидно — отчего это в России все сделалось таким плохоньким, корявым, серым, как она могла так оболваниться и притупиться?
Вечером Зина говорит Федору, как ей жаль, что он так и не написал книгу о своем отце. «Я так ясно чувствую, что ты когда-нибудь размахнешься. Напиши что-нибудь огромное, чтоб все ахнули». — «Я напишу, — сказал в шутку Федор Константинович, — биографию Чернышевского». Федор не подозревает, что оброненная им в шутку идея книги уже попала на плодородную почву и готова прорасти. Через несколько дней, проглядывая отрывки из дневника Чернышевского в шахматном журнале, он подмечает в них ту же скудность мысли, которая неприятно поразила его в шахматных задачах. Это саморазоблачительное качество интеллекта Чернышевского и всех советских наследников его мысли настолько увлекает Федора, что он твердо решает написать книгу о Чернышевском. В бездарном журнале, который, казалось, и покупать-то не стоило (благо Федор получил его даром), он нашел идею своей новой книги[147].
Несмотря на вызывающую игривость книги Федора о Чернышевском, он хорошо понимает серьезность затронутых в ней проблем. Начиная с 1860-х годов влияние Чернышевского и других «шестидесятников» на русскую литературу было настолько сильным, что их первая заповедь, гласившая: «У искусства нет другого бога, кроме служения делу переустройства общества», установила не менее деспотичную цензуру слева, чем цензура царского режима. Эта цензура продолжала действовать и после революции, даже среди эмигрантов, в условиях необыкновенной свободы, не говоря уже о тирании Ленина и Сталина. Своей необычной книгой, насмешливо-неуважительным отношением к Чернышевскому Федор бросает вызов цензуре, дерзко демонстрируя свободу искусства — даже его право позитивно нарушать все нормы. Вызов Федора не остается незамеченным: его постоянный издатель Васильев отказывается иметь дело с книгой, точно так же, как в реальной жизни социал-революционеры, готовые печатать в «Современных записках» все, что предлагал им Набоков, опустили именно эту главу о Чернышевском — «интересный пример, — по словам Набокова, — того, как жизнь считает своей обязанностью имитировать то самое искусство, которое она обвиняет»3.
Федор относится к Чернышевскому как к интеллектуальному шуту, чьи идеи не заслуживают даже комплимента в виде обстоятельного критического разбора. Он много цитирует самого Чернышевского, чтобы его грубая материалистическая гносеология разоблачала самое себя; он вскрывает интеллектуальную и эмоциональную путаницу его эстетики, которая не допускает серьезного анализа. Однако для Федора гораздо важнее не вступать в спор с Чернышевским, а показать, как его жизнь постоянно опровергает его же философию, словно сама судьба мстит ему за его взгляды. Чернышевский — материалист, но он почти полностью слеп и глух к окружающему его материальному миру: близорукий, живущий абстракциями и книгами, он путает пиво с мадерой, сибирскую флору с европейской, овода со шмелем. Жадный до популярности у масс, он оказывается почти в полном одиночестве ссылки, где на него никто не обращает внимания. Приверженец здравого смысла, он окружен сумасшедшими, у него истеричка-жена и сын-психопат. Борец за свободу, по крайней мере в определенной ее разновидности, он в результате попадает в тюрьму, а после себя оставляет наследие цензуры. Возможно, мрачнейшая ирония состоит в том, что он стремился изобрести вечный двигатель, который должен был стать первым шагом к материальному решению жизненных проблем, а вместо этого в последние годы жизни сам становится механизмом, когда «с постоянством машины переводит том за томом „Всеобщей истории Георга Вебера“», чтобы содержать семью, и таким образом превращает свой мозг в «каторжный завод», являя собой, в сущности, «величайшую насмешку над человеческой мыслью»4.
В контексте «Дара» Чернышевский — это ярчайший образец неудачника, которому жизнь постоянно и неумолимо наносит одно поражение за другим. При этом мастерство, с которым Федор раскрывает тему тщетности и провала жизненных устремлений своего героя, свидетельствует о первой большой победе его собственного искусства. Показывая, как жизнь опровергает все, во что верит Чернышевский, Федор отнюдь не стремится просто высмеять своего антипода: он полагает, что Чернышевский в своем мире обречен спотыкаться на каждом шагу именно потому, что его философия ставит жизнь с ног на голову.
В своей диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» Чернышевский развивает мысль о том, что искусство есть не более чем неполноценное подражание главенствующей над ним реальности — реальности материальной, очевидной и банальной. Федор, со своей стороны, выворачивает эту схему наизнанку, показывая, что жизнь подражает искусству, а не наоборот. Он считает, что нельзя все понимать только материалистически: тот, кто действительно внимателен к жизни, обнаруживает, что игра сознания, без которой нельзя понять собственный мир, каким-то таинственным образом соответствует некоей игровой и таинственной силе, сокрытой в глубинах жизни.
Чернышевский любил собирать кажущиеся непреложными факты, поставляемые энциклопедиями. Он ценил то, что в этом мире можно измерить и потрогать, — то, что можно механически свести к общему закону и поэтому с уверенностью предсказать. Федор тоже любит собирательство, но общепринятым банальностям он предпочитает случайные, неучтенные детали. Жизнь представляется ему полной неуловимой красоты, сказочно богатой, благословенно более сложной, чем мы думаем, и абсолютно непредсказуемой.
