В ожидании наступления лучших времен Н. Я. Мандельштам надеется на поэзию, интерес к которой среди молодежи для нее главное свидетельство возрождения интеллигенции. Признаваясь читателю в “неисправимом оптимизме”, она опирается на веру в поэзию как средство восстановления ценностей. Это и наполняет ее жизнь особым смыслом в послесталинские годы: она как вдова великого поэта должна донести его наследие до нового читателя, который, увлекаясь поэзией, ищет для себя “добра и правды”[940].
Потребность Н. Я. Мандельштам объяснить себе и читателю все перипетии обретения утраченных ценностей сделали из нее заинтересованного наблюдателя противоречивого процесса десталинизации советского общества в шестидесятые годы. В это время вера в силу поэзии помогла ей трактовать многочисленные негативные примеры, никак не вписывавшиеся в понятие “оттепели” в положительном ключе[941]. Оптимизма Н. Я. Мандельштам хватило до конца шестидесятых годов. В черновике книги, посвященной Ахматовой, позитивный настрой удалось сохранить, хотя после смерти ближайшей подруги Н. Я. Мандельштам сетовала С. М. Глускиной на потерю душевного равновесия[942]. Но ни суд над Бродским, ни процесс Синявского – Даниэля, как видно из рукописи, тогда еще не поколебали ее исторического оптимизма. В первом случае репрессии “против одного интеллигента порождают десятки новых”, а процесс Синявского – Даниэля поднял на защиту “весь мир, и даже мы что-то вякали”.
Точкой отсчета у Н. Я. Мандельштам была не сталинская эпоха, а двадцатые годы, когда, по ее мнению, и были заложены предпосылки для последующих репрессий. В той же неоконченной работе она вольно цитирует гневное выступление М. А. Шолохова на XXIII съезде КПСС: “В двадцатых годах мы за это ставили к стенке, и никто не шумел…”[943]
Куда больше Н. Я. Мандельштам беспокоила реакция на десталинизацию в самом советском обществе. Негативное восприятие снизу борьбы с культом личности Сталина в 1956–1962 годах Мандельштам описывает и в “Воспоминаниях”, и во “Второй книге”. Проживая в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов сначала в Тарусе, а затем в 1962–1964 годах в Пскове, Мандельштам неоднократно упоминает о неприятии “переоценки ценностей” среди сталинистов. Псковский сосед Мандельштам, маляр, напивавшийся в дни получки, чтобы в очередной раз вспомнить, как хорошо жилось при Сталине, словоохотливый попутчик в поезде “Москва – Псков”, осудивший не только публикацию “Одного дня Ивана Денисовича”, но и рассказ писателя Г. И. Шелеста “Самородок” в “Известиях”, а также некоторые другие персонажи служили, по ее мнению, примером инерции прошлой эпохи, которую поддерживали прежде всего те, кто боялся социальных перемен[944].
Одновременно Надежда Мандельштам использует “Воспоминания” для размежевания с теми писателями, кто до 1953 года был в числе победителей, а после 1956-го оказался среди разоблачителей культа. Критерий для Н. Я. Мандельштам тут один: она делит видных представителей советской литературы на тех, кто помогал Мандельштаму в его неустроенности, и тех, кто никак не помог. “Как выясняется, у нас не было ни одного сталиниста и все мужественно боролись”, – иронизирует Н. Я. Мандельштам о позиции советских писателей В. А. Кочетова и Н. Н. Асеева.
Специальная глава отведена Николаю Тихонову, который, по мнению вдовы, дважды не пришел на помощь: в начале тридцатых годов и тридцать лет спустя, когда отказался писать предисловие к сборнику стихов Мандельштама. По ее мнению, отказ помешал издать сборник стихов в очень благоприятный момент: это могло случиться прямо перед публикацией “Одного дня Ивана Денисовича” в “Новом мире”[945]. “Литература могла ускорить историю”, – так оценивал А. И. Солженицын возможную публикацию отдельных глав его романа “В круге первом” в первые месяцы после XXII съезда КПСС, на котором было принято решение о продолжении политики по преодолению последствий культа личности[946]. Н. Я. Мандельштам полагала схожим образом, только вместо слова “литература” она употребила бы “поэзия”[947].
В “Воспоминаниях” Н. Я. Мандельштам много места уделяет размышлениям о политических последствиях сталинской эпохи для страны. В этом плане шестидесятые годы для Н. Я. Мандельштам – это время подведения итогов. В одном из писем к Д. Е. Максимову (не позднее 20 декабря 1964 года) о его книге “Поэзия Лермонтова” она прямо формулирует свое понимание кредо писателя: “У меня есть потребность в ценностном анализе и в мнении автора книги. Мне мешает его академическая тога, его страх уйти из традиции, скупость его личных пристрастий. Наше время требует хлеба – что думать сегодня, где искать опоры, какие стихи помогут жить… Как их употреблять на нынешний день…”[948]
В “Воспоминаниях”, помимо поэзии, опору она видит в преодолении рационализма и связывает этот процесс с новой миссией России, которая доказала своим примером его бесперспективность: “Россия некогда спасла европейскую христианскую культуру от татар, сейчас она спасает ее от рационализма и его следствия – воли к злу. И это стоило ей больших жертв. Могу ли я поверить, что они были бесплодны?”[949]
Под влиянием чтения публицистики О. Мандельштама, русской религиозной философии и одобренных сверху мыслителей, вроде А. И. Герцена и Ф. Энгельса, Н. Я. Мандельштам формировала свое оригинальное мировоззрение на проблему происхождения сталинского режима. Не утруждая себя подробным и, что самое главное, последовательным анализом своих политических воззрений, она считала нужным следовать свободному стилю, “прерывности” в изложении, сознательно избегая всякой системности[950].
Такой подход, однако, не означал отказа от связности. Центральное место в рассуждениях о природе сталинизма отводится проблеме краха гуманистических идеалов. Осуждение сталинских репрессий у Н. Я. Мандельштам обосновывается через отказ государства от ценностей гуманизма и демократии. Под демократией Мандельштам понимает одну из разновидностей государственности. Такое понимание она наиболее четко выразила в “Моем завещании”, когда, обращаясь к Будущему с большой буквы, требовала от общества, “демократического или олигархии, тоталитарного или народного”, оставить наследство поэта у частных лиц. Сама демократия, как и любая другая форма режима, в понимании Н. Я. Мандельштам недорогого стоила[951].
