И склонился над белым листом бумаги.
Леонид Андреев писал очерк для очередного номера «Курьера», писал быстро, с увлечением. Один лист за другим уходили в сторону. Все было продумано, осталось лишь записать. «Воспроизвести словом, как бы оно ни было талантливо, все те пышущие жизнью лица, в каких является Шаляпин, невозможно, и в этом смысле несправедливость судьбы непоправима. Но создать из творений Ф. И. Шаляпина прекрасную долговечную статую — эта задача вполне осуществима, и в осуществлении ее наши наиболее талантливые литераторы найдут благородное применение своим силам. Перед лицом всепожирающей вечности вступиться за своего собрата (здесь Леонид Николаевич на мгновение остановился и резко подчеркнул последнее слово), вырвать у нее хоть несколько лет жизни, возвысить свой протестующий голос еще перед одной несправедливостью — как это будет дерзко, и человечно, и благородно! Разве Мочалов не жил бы до сих пор, если бы его великие современники, часто безграничные властители слова и формы, не в виде отрывочных воспоминаний, а в целом ряде художественных образов и картин сохранили для нас его гениальный образ и гениальные творения? Обидно подумать, что до сих пор над увековечиванием творений Шаляпина трудились: со стороны внешней картинности образа — фотограф Чеховский, со стороны звука — дико скребущийся, как запертая кошка, фонограф и репортеры.
Мои собственные намерения скромны: очарованный гениальным творчеством Шаляпина, натолкнутый им на массу мыслей и чувств, я хочу поделиться с читателем своими впечатлениями в далеко не полной и не удовлетворенной форме газетного фельетона. Разве можно наперстком вычерпать океан, или удою вытащить на берег Левиафана, или в коротенькой, наскоро набросанной статейке воссоздать многоцветный и многогранный образ Ф. Шаляпина?..»
Поздняя ночь, все тихо кругом, замерли последние звуки за окном дома М. Ф. Гвоздевой на Средней Пресне, где поселились Андреевы, все давно сладко спали, а Леонид Николаевич заканчивал свой очередной очерк — о Федоре Шаляпине.
В эти же дни еще один близкий Шаляпину человек много размышлял о его удивительной судьбе. Леонид Собинов порой и осуждал некоторые экстравагантные поступки Федора Шаляпина, его несдержанность, вспыльчивость, бешеный темперамент. В порыве недовольства он мог сказать все, что думает. Надо сдерживаться… Не капризничать, как маленький мальчик. Конечно, обстановка в театре жуткая, он, Леонид Собинов, сам испытал, на какие уловки порой идут завистники, лишь бы испортить настроение и сорвать успех артиста-соперника. Даже против Шаляпина порой строят козни. А ведь это наша слава и гордость, мировая величина. Правда, Корсов говорил, что французская знаменитость бас Дельмас и по голосу и по игре выше Шаляпина, но Собинов слушал его в Руайане, видел его в «Фаусте» и в опере Массне «Таис».
«Слов нет, — размышлял Собинов, — у Дельмаса голос великолепный, красивый, изредка напоминающий шаляпинский, но до шаляпинского тембра ему очень далеко. Затем артист он хотя и горячий, но самый «ложно классический», если можно так выразиться! Масса движений, жестов с претензией на пластику. Все это считается в Париже квинтэссенцией актерского искусства, и, говорят, Дельмас «велик в пластике». Это, конечно, целое художественное недоразумение, тем более для нас очевидное, что в Мефистофеле все время перед глазами был Федор Шаляпин. Самый образ — пошло традиционный, образ салонного черта-шалопая… А «Таис» просто создана для Шаляпина. Конечно, и Дельмас в ней очень хорош, но все время хотелось, чтобы это пел Шаляпин. Но самое удивительное, что у нас в России единственный в своем роде артист получает, в сущности, гроши и его еще вдобавок ругают кой-где, публикуют на него карикатуры, а Дельмас, многими чинами ниже, считается как единственный в Европе бас и получает девяносто тысяч франков как артист «Гранд-опера» в год. А Шаляпину удастся ли получить сорок тысяч в год, еще неизвестно…»
Собинов часто думал о Шаляпине. И неудивительно. Часто о них писали в одних и тех же газетах. Вместе они выступали в благотворительных концертах, спектаклях, не раз вместе гастролировали. А тут в Большом театре начали репетировать «Мефистофеля», которого ставили по просьбе Шаляпина: после успеха в Милане ему очень хотелось спеть и сыграть этого Мефистофеля. А Собинов еще летом, во время гастролей в Кисловодске, начал разучивать партию Фауста.
Шаляпин постоянно расспрашивал его о Милане, о его заграничном житье-бытье. Да и вообще, где бы они ни встретились, тут же начинаются разговоры… Особенно сразу же после летних гастролей и отпуска.
— Ты, Лёнка, говорят, был в Милане? Не дали тебе еще контракта? — спрашивал Шаляпин. — Ну как там, все так же?
— Был, Федор, был… Да нет, что-то меняется и за границей. Не успеешь переехать русскую границу, как начинают совать тебе под нос бесконечное количество запрещенных изданий, начиная с самых порнографических и кончая социалистическими. Тут и анекдоты, и пасквили, и даже фельетон Амфитеатрова, за который он был сослан, с портретом автора, всякое старье и «Тайны Зимнего дворца» — в большинстве бездарнейшие произведения. Все это продается отчаянно дорого, в расчете на любопытство русских, слишком опекаемых цензурой.
— А покопался там в книжных магазинах? Нашел что-нибудь для своего Фауста? — спросил Шаляпин.
— Лишь кое-что нашел в Вене, но очень мало. Один только том единственного иллюстрированного издания Гете с очень недурными рисунками. Купил немецкое издание шекспировских героев, и в числе их Ромео, очень интересный рисунок и для грима и для костюма. А самое, пожалуй, интересное — это два громадных тома истории костюмов.
— Знаешь какое это удовольствие рыться в старых книгах! Сколько эти книги дают нам, артистам. Молодец ты, Леонид, что ищешь для своих героев индивидуальность…
— Публика требует. После моего Ленского все ждут от меня индивидуальной игры и в других партиях.
— И правильно, что ждут. Мы же с тобой — не итальянские певцы, которые любуются только своими голосами.
— Если б ты знал, как ты прав. Просто поразительно, как они ничем не интересуются, целыми днями просиживая в своей излюбленной Галерее. Они ничего не знают, не понимают, не помнят. Про Гете многие и не слыхали. Данте в их глазах нечто вроде Остромирова Евангелия для гимназиста пятого класса. Я сразу же пошел в магазины, но ничего не нашел. На мои вопросы о «Фаусте» Гете я получал такие ответы, как будто я спрашивал что-то из китайских доисторических времен. А ведь певцы — это единственные люди, с кем мог поддерживать знакомство. И все они помешаны на звуке, на нотах, на дыхании. И ничего больше. Даже художника не мог найти в Милане. А почему ты, Федор, отказался петь в Милане в «Фаусте» Гуно? Там много говорили об этом отказе и спорили.
