Как-то заглянули мы в один дом. Там под видом попойки происходила сходка бывших беляков. С корзиной в руках, в которой было сотни полторы купленных у баб яиц, я влез в этот курень без спроса. Гляжу, а в комнате душ десять казаков горланят песни. На столе штоф самогона, огурцы, капуста соленая, а в углу, под иконами, сидит сутулый, лобастый, усатый, с тяжелым взглядом черных глаз, рослый казак. Главный у них. Я сразу и узнал его – это был Сенин. Узнал, но виду не подал и прикинулся болтливым торгашом. Казаки угостили меня самогоном. Дали совет, где можно в хуторе купить корову на убой, хозяйка продала мне еще сотню яиц, и я ушел, заприметив личности всех, – цепкий на это дело был у меня глаз.
– И вас никто не узнал?
– Нет, – я же из Вешек ушел еще в 1921 году, служил в Красной армии в Средней Азии, а в Боковской бывал в детстве. Вышел я из куреня, и поехали мы с Глыбой на волах дальше, обсуждая и обдумывая, как же нам взять есаула Сенина, где его перехватить. Это было трудное дело. И вот через два или три дня опять-таки неожиданно снова встретились с ним…
Кузнецов помолчал. Удобнее уселся на лодке. Я чиркнул спичкой и поднес ему огонек к потухшей цигарке.
– Было это, – начал он снова, – близ хутора Конькова. На рассвете. Ехали мы двумя бричками в хутор Зеньков, и возле моста у нас сломалось колесо. Было нас трое. Глыба послал верхового в Коньков чинить колесо, а мы вдвоем остались на арбе. Лежим. Дремлем. Куры у нас в ящиках квохчут, петухи зорю поют, две коровы за бричкой привязаны. Волам подложили сено и ждем колесо. А тут вдруг вижу – идет человек пеши. Обойти нас он не мог. Мы с бричкой, ну, на самом пороге моста. Завернул к нам, к огоньку, дымившемуся у дышла. Я вылез из-под кожуха подкинуть кизяков в огонь. Глыба лежал в бричке. Присел этот усатый человек – высокий, в полушубке, с башлыком на плечах. Прикурил и спрашивает: «Что – обломались? – И сочувственно добавил: – Никто не знает, где его беда поджидает». Глянул я на него – и сердце у меня зашлось. Да это же сам есаул Сенин! Еле удержался от волнения и в тон ему отвечаю: «Да, это вы очень точно заметили насчет беды. Никто не знает, где она кого поджидает! И что это вы курите цигарку! Разрешите угостить «Нашей маркой». – «Пожалуйста», – сказал он. Я пошел к бричке, будто за папиросами, и давай будить Глыбу: «Повернись. Дай папиросы». А сам на ухо ему: «Пробил наш час. Надо брать». Глыба встал. Потянулся. Слез с брички. Разом мы подошли к есаулу, сидевшему у огонька. Дал я ему папироску, а Глыба протянул зажигалку. Только Сенин затянулся дымком «Нашей марки», мы и накинулись на него вдвоем. Силен был, как бык. Но все же скрутили, обезоружили.
– Дали прикурить, – сказал я.
– Да, – ответил Кузнецов. – Вот и вся песня. Поехали мы в Боковскую. Произвели у него обыск. Книг у него было очень много. Среди них полное собрание сочинений Маркса и Ленина. И все эти книги Сениным были читаны и исчерканы красным карандашом. Товарищ Глыба снял с него первый допрос, а я на часах стоял при оружии. И вот в конце допроса Глыба спрашивает: «Господин есаул, а что это вы так старательно читали книги Ленина и Маркса?» Сенин долго молчал, а затем ответил: «Искал в них слабину Советской власти. Чтобы бить врага, надо знать его оружие». Глыба так и записал в протокол его ответ, и на этом допрос кончился. Тут я не вытерпел и спросил: «Ну что же, ваше благородие, нашли вы эту самую слабину Советской власти?» Не подымая головы, ворохнув лохматыми бровями, Сенин пробурчал: «Не нашел».
III
Ночь. Тишина в доме Шолохова. Сияющий над Доном месяц положил на стол дымчатые тени переплета стеклянной двери, а на пол – крестовины окон. В голубой сумеречи мы сидим с Михаилом Александровичем в его кабинете. Я заговариваю о творческой истории «Поднятой целины».
– На мой взгляд, – осторожно высказал я свою мысль, – «Донские рассказы» являются своеобразной предысторией не «Тихого Дона», а именно «Поднятой целины».
Шолохов встал, прошел к столу, зажег свет. Выслушав меня, он сказал:
– Да, это правильная мысль.
– Ведь в рассказах «Смертный враг» или «Двухмужняя», – говорю я, – поставлены проблемы, которые нашли разрешение в «Поднятой целине». А рассказ «Председатель реввоенсовета республики»! В нем главный герой – краснознаменец Богатырев – по характеру своему, бесстрашию, «загибам», по стилю речи – предтеча Нагульнова. Посмотрите, почитайте. – И я протянул Шолохову сборник «Лазоревая степь».
– Что мне читать? – весело улыбнулся Шолохов. – Все свое написанное я хорошо помню. И Богатырева помню. А сходство, что ж… Значит, так сильно запечатлелся в моей памяти этот яркий тип и характером своим, и «загибами», и стилем речи. – Шолохов помолчал, собираясь с мыслью, и закончил: – И то, что ростки советской нови, некоторые образы советских активистов и фигуры классовых врагов из «Донских рассказов» в дальнейшем перекочевали в «Поднятую целину» – явление закономерное. Дело не в сходных местах, не в совпадении текста, а в существе, в идее, которую они несут… «Поднятая целина» своими корнями уходит к времени «Донских рассказов». И если краснознаменец Нагульнов похож на Богатырева, Майданников – на Артема из «Двухмужней», Яков Лукич – на Якова Алексеевича из «Червоточины», а Александр – белогвардеец из «Двухмужней» таит в себе искры, которые сверкнули в Александре Половцеве, значит, что-то типичное, присущее героям «Донских рассказов», оказалось для меня ценным, убедительным и живучим.
– Скажите, Михаил Александрович, вы знали двадцатипятитысячников Андрея Плоткина и Баюкова?
– Да, – ответил Шолохов. – Моряка, флотского механика Плоткина и слесаря-путиловца Баюкова я хорошо знал. Много раз встречался с ними и на бюро райкома, и в колхозах, где они работали. Приходилось мне наблюдать работу и других двадцатипятитысячников. Типическое, что я находил в их делах, буднях, было воплощено в образе Давыдова.
– Расскажите, пожалуйста, о «Союзе освобождения Дона».
– В те годы, – сказал Михаил Александрович, – на Верхнем Дону была подпольная кулацко-белогвардейская организация. Она имела довольно широко разветвленную сеть. Во главе ее стоял свой Половцев, есаул из станицы Боковской, пытавшийся поднять восстание против Советской власти. Это был умный, хитрый, начитанный и сильный враг. У него, например, кроме оружия, было изъято собрание сочинений Ленина. Есаул этот, как видишь, всерьез изучал ленинизм.
– Участники коллективизации говорят, что, создавая «Поднятую целину», вы в образе Половцева в какой-то мере изобразили есаула Сенина.
– Образ Половцева – собирательный, – говорит Шолохов.
– Но, работая над «Поднятой целиной», вы знали о существовании банды есаула Сенина, о том, как его Союз освобождения Дона был ликвидирован?
