В первый день романа, когда Федор, забыв ключи, стоит на улице перед запертой дверью своего дома, в нем вдруг зарождается новое стихотворение, и тогда неудачный день оборачивается подарком. В середине романа Федор описывает еще один длинный и утомительный день два года спустя, который он заканчивает чуть ли не на вершине счастья: стоя летним вечером на улице, он сочиняет новое, гораздо лучшее стихотворение, посвященное Зине, которая входит наконец в роман, попадая в самую его сердцевину. В последний день романа Федору и Зине предстоит оказаться перед закрытыми дверями дома, когда великолепное заключительное стихотворение шутливо укажет на их будущее и — косвенным образом — на начало романа.
Свой поэтический сборник Федор открыл стихотворением о «Потерянном мяче» и завершил стихами «О мяче найденном». Намного более богатое событиями «Жизнеописание Чернышевского» он закончил катренами сонета, отсылающими к терцетам в начале биографии, «так, чтобы получилась не столько форма книги… сколько одна фраза, следующая по ободу, то есть бесконечная». Теперь, в конце «Дара», Федор делает следующий шаг вперед в своем творческом развитии, сочиняя еще более замечательное стихотворение, содержащее еще более изысканное, более тонкое, чем в его предыдущей книге, приглашение вернуться. Мелодия этого стихотворения надолго остается в памяти:
Прощай же, книга! Для видений — отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, — но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть… судьба сама еще звенит, — и для ума внимательного нет границы — там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, — и не кончается строка.
За пределами стихотворения что-то еще звенит, как будто за пределами смерти, словно бы возвращая нас назад, к нашим началам, в пароксизме счастья, словно бы все, что казалось бесцельным и даже неприятным, теперь сливается в единую великолепную картину.
Вернувшись к началу романа, мы видим, что судьба — как оказалось, вовсе не легкомысленная насмешница — отнеслась к Федору с необыкновенной щедростью, ибо позволила ему заключить все, что он хочет от жизни и от своего развивающегося творчества, в его «Дар». В первый день книги Федор не только переезжает на Танненбергскую улицу, как будто для того, чтобы через фрау Лоренц познакомиться с Зиной, но и, поверив в придуманную Александром Яковлевичем Чернышевским рецензию, вспоминает свои «Стихотворения» — первый образец своего искусства — и еще раз мысленно возвращается в далекое детство. В то же время телефонный звонок Александра Яковлевича позволяет Федору увидеть некую связь между Яшей и его отцом, с одной стороны, и между собой и своим утраченным отцом — с другой, и понять, что «несчастье Чернышевских является как бы издевательской вариацией на тему его собственного, пронзенного надеждой горя». Чудовищно неудачный день оказывается для Федора подарком судьбы — он приносит ему то, в чем он впоследствии найдет идеальное начало для романа, который он напишет в благодарность за полученный им двойной дар — за литературный талант и за любовь к Зине.
Весь «Дар» — это подготовка Федора к созданию «Дара»; но как же приходит к нему идея этой книги?
Летом 1929 года Федор, разрешившись жизнеописанием Чернышевского, загорает в Груневальде и наслаждается заслуженным отдыхом. Каждый день он проходит мимо той ложбинки, где застрелился Яша Чернышевский. 28 июня, около трех часов пополудни, он вновь оказывается на этом месте. Яшин отец умер, мать уехала в Ригу:
…и уже теперь ее образ, рассказы о сыне, литературные вечера в ее доме, душевная болезнь Александра Яковлевича, все это отслужившее само собой смоталось, кончилось, как накрест связанный сверток жизни, который будет храниться долго, но которого никогда не развяжут опять ленивые, все откладывающие на другой день, неблагодарные руки. Его охватило паническое желание не дать этому замкнуться, так и пропасть в углу душевного чулана, желание применить все это к себе, к своей вечности, к своей правде, помочь ему произрасти по-новому. Есть способ, — единственный способ.
Федор не уточняет, какой «способ» он имеет в виду, скорее всего, это творчество. Поднявшись по скату, он видит молодого человека в черном костюме, в котором узнает Кончеева. Между ними завязывается интересный разговор, вспыхивающий философским огнем, но тут мы вдруг понимаем, что человек в костюме — это какой-то немец, которого Федор на мгновение просто принял за Кончеева. Как это уже было прежде, в конце первой главы, Федор не только воображает беседу с Кончеевым, но и заставляет нас, читателей, поверить в реальность блестящего обмена идеями, чтобы потом досадить нам, признавшись в обмане. Почему?
Федор никогда прежде не сочувствовал страстному стремлению Яши к духовному сближению с Рудольфом Бауманом, входившим в их тройственный союз самоубийц. Только теперь, ощутив острое желание поделиться своими самыми потаенными мыслями с человеком, которого он на миг принял за Кончеева, Федор вдруг понимает Яшу.
Более того, именно воображаемый разговор с Кончеевым и подсказывает ему идею романа. Что, если он облечет в конкретную форму свою потребность в идеально-интенсивной связи с Кончеевым, которую в реальной жизни ему не удается установить, придумав некий серьезный диалог с Кончеевым, а потом разоблачит его как безнадежный вымысел? В таком случае готовность Яши раскрыть душу Рудольфу Бауману послужит параллелью к неудовлетворенной тоске самого Федора по идеальному и отзывчивому собеседнику и одновременно — контрастным противопоставлением тому истинному взаимопониманию, которое связывает его с Зиной.
Вернувшись вечером из Груневальда (где у него украли одежду, после чего ему пришлось в плавках прошествовать через город, вызывая всеобщее возмущение прохожих, — сцена прекурьезная), Федор пишет матери;
Знаешь, я как цыган черен от груневальдского солнца. Кое-что вообще намечается, — вот напишу классический роман, с типами, с любовью, с судьбой, с разговорами…
Отсылающая к определенному дню и часу первая фраза романа, в которой есть нечто тургеневское («Облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля 192… года»); откровенная пародия на классический роман в диалоге с Кончеевым («Ну, это не так интересно, — сказал Федор Константинович, который во время этой тирады (как писали Тургенев, Гончаров, граф Салиас, Григорович, Боборыкин) кивал головой с одобрительной миной»); упоминание о «разговорах» (вообще-то нехарактерное для «Дара») и «типах» (Федор раньше отверг Яшину историю, как слишком «типичную» на его вкус) — все это указывает на то, что именно здесь, в Груневальде, в этот день у Федора впервые мелькает замысел «Дара». Так же как в случае с «Жизнеописанием Чернышевского», Набоков подчеркивает, что зарождение художественного замысла может быть до абсурда случайным и невероятным — причем тем более невероятным, чем сложнее произведение.
