Проза, переводы и письма Мандельштама в этой книге цитируются по изданию: Мандельштам О. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1993–1997, с указанием номера тома римской цифрой и номера страницы – арабской в круглых скобках. Стихи Мандельштама, как правило, приводятся по изданию: Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995.
Памяти мамы, Клары Мухаметовны Лекмановой
Вспомним два поэтических высказывания Осипа Мандельштама «о времени и о себе»:
Нет, никогда, ничей я не был современник,
Мне не с руки почет такой.
О, как противен мне какой—то соименник —
То был не я, то был другой.
(«Нет, никогда, ничей я не был современник…»)
Такими строками поэт начал одно из своих стихотворений 1924 года. Спустя семь лет, в 1931 году он дезавуировал собственные слова:
Пора вам знать: я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея,
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать,
Ручаюсь вам – себе свернете шею!
(«Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…»)
Противоречие между этими двумя заявлениями кажется разительным, а потому – требующим объяснения.
Необходимо, конечно, учесть, что в первом стихотворении, скорее всего, подразумевается «современник» из дореволюционного прошлого, а во втором – утверждается Мандельштамовская единосущность с советским настоящим.
Можно сослаться и на суждение Анны Андреевны Ахматовой, которая по сходному поводу признавалась Павлу Лукницкому, что «никак не может понять в Осипе одной характерной черты»: «Мандельштам восстает прежде всего на самого себя, на то, что он сам делал, и больше всех. <…> Трудно будет его биографу разобраться во всем этом, если он не будет знать этого его свойства – с чистейшим благородством восстать на то, чем он сам занимался или что было его идеей».[16] Впрочем, ахматовское наблюдение нам поможет мало – ведь она и сама констатировала, что в данном случае понять логику Мандельштама «никак не может».
Пожалуй, наиболее правдоподобное объяснение обозначенного противоречия приходит со стороны биографии поэта. В течение всей своей жизни Мандельштам настойчиво искал близости с современностью и современниками, точнее будет сказать, – настойчиво искал понимания у современности и современников (отсюда: «Пора вам знать: я тоже современник…»). «Разночинская традиция Мандельштама не допускала мысли, что один поручик идет в ногу, а вся рота – не в ногу».[17]
Однако разночинское стремление «быть как все» сочеталось в Мандельштаме с обостренным ощущением собственной особости, непохожести на других людей (отсюда: «Нет, никогда, ничей я не был современник…»). И от этого ощущения поэт отказываться тоже не собирался. «Осип Эмильевич всегда оставался самим собой, его бескомпромиссность была абсолютной», – вспоминала хорошо знавшая Мандельштама в последние годы его жизни Наталья Евгеньевна Штемпель.[18]
Иногда верх в Мандельштаме брало желание «побыть и поиграть с людьми» («Взять за руку кого—нибудь: – будь ласков, – // Сказать ему, – нам по пути с тобой…»). Иногда побеждало стремление обособиться от людей, подчеркнуть свое отщепенство («Живу один – спокоен и утешен»).
Но чаще всего недоверие к современникам и желание найти с ними общий язык каким—то образом уживались в Мандельштаме и в его стихах, начиная уже с самой ранней юности поэта:
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.
(«Из омута злого и вязкого…», 1910)
Стремление поэта «идти в ногу со всей ротой», разумеется, бросалось в глаза не так ярко, как его желание во что бы то ни стало отстоять собственную самобытность. Поэтому в воспоминаниях, дневниках и письмах современников Мандельштам часто предстает нелепым чудаком, этаким Паганелем от поэзии, не имеющим понятия о самых элементарных законах и правилах человеческого общежития. «Рассеянный и бессонный стихотворец Осип Мандельштам будил знакомых и после трех ночи. Это было очень мило и оригинально, и его поклонники, проснувшись, вставали, будили служанку и приказывали ставить самовар. Казалось, быть пиру во время чумы» (М. Лопатто);[19] «Вбегал Мандельштам и, не здороваясь, искал „мецената“, который бы заплатил за его извозчика. Потом бросался в кресло, требовал коньяку в свой чай, чтобы согреться, и тут же опрокидывал чашку на ковер или письменный стол» (Г. Иванов);[20] «Осип Эмильевич „уминал“ буханку черного хлеба без единого глотка воды, и… грыз, точно белка, колотый сахар. Но такие громадные куски, с которыми бы никакая белка не справилась» (Рюрик Ивнев);[21] «Дервиш с гранитных набережных холодного Санкт—Петербурга» (Э. Миндлин);[22] «Мандельштам истерически любил сладкое. Живя в очень трудных условиях, без сапог, в холоде, он умудрялся оставаться избалованным. Его какая—то женская распущенность и птичье легкомыслие были не лишены системы. У него настоящая повадка художника, а художник и лжет для того, чтобы быть свободным в единственном своем деле, он как обезьяна, которая, по словам индусов, не разговаривает, чтобы ее не заставили работать» (В. Шкловский);[23] «Производил он впечатление человека страшно слабого, худенького, а на голове, вместо волос, рос рыжеватый цыплячий пух» (А. Седых);[24] «На допросе Осип Эмильевич прервал следователя: „Скажите лучше, невинных вы выпускаете или нет?..“» (И. Эренбург);[25] «Всю силу его необыкновенной несопряженности ни с каким бытом я особенно ощутил летом 1922 года» (Н. Чуковский);[26] «Крайне самолюбивый, подозрительный, он проявлял иногда неприятную заносчивость, проистекавшую, очевидно, из „неприкаянности“» (Н. Смирнов)…[27]
Так, коллективными усилиями нескольких поколений мемуаристов была создана мифологизированная биография мифического Осипа Мандельштама, которая пополняется еще и посейчас.
Немало сил на развенчание такой биографии в свое время положила вдова поэта – Надежда Яковлевна Мандельштам. В одном из писем она дала жесткую суммирующую оценку большинству воспоминаний о своем муже: «О. М. был не по плечу современникам: свободный человек свободной мысли в наш трудный век. Они и старались подвести его под свои заранее готовые понятия о „поэте“. Нельзя забывать кто были его современники и что они наделали».[28] Мемуары самой Надежды Мандельштам, как и Анны Ахматовой, создавались с полемическим намерением дезавуировать ходячие легенды о поэте. «Теперь мы все должны написать о нем свои воспоминания, – в 1956 году наставляла Ахматова Эмму Герштейн. – А то, знаете, какие польются рассказы: „хохолок… маленького роста… суетливый… скандалист…“ Она имела в виду издавна бытующие в литературной среде анекдоты о Мандельштаме».[29] «Остановите „мемуары“», – в черновиках к «Египетской марке» провидчески упрашивал современников сам поэт (111:574).
