Повесть „Человек-амфибия“ вышла в свет в 1928 году. Очевидцы утверждали, что Александр Романович сказал: „Это всего лишь социальная утопия, сказка, но выросшая из были, которую сотворил военврач Мышкин“.
Теперь на вопрос: был ли прототип у Ихтиандра? — можно смело ответить да! Им явился русский солдат Игнатий Воропаев»[3].
Сколько имен, титулов, званий… Физиолог Афанасий Герц, начальник департамента специальных вооружений П. И. Карамышев, хряк Борька… И сколь велико будет потрясение, когда станет ясно, что никого — буквально, ни одного из указанных лиц (и рыл) и в природе не было! Равно как и департамента специальных вооружений. Единственный реальный предмет — журнал «Ланцет». Его любил читать доктор Ватсон. Что тоже нашло свое отражение в рассказе о князе… простите, докторе Мышкине: отказ Николая II дать деньги на дальнейшие опыты продиктован королевой Викторией из фильма Билли Уайлдера «Частная жизнь Шерлока Холмса» («The Private Life of Sherlock Holmes», 1970) — кинокоролева запретила строительство подводных лодок как неспортивного и неанглийского оружия (подлый удар из-под воды, то есть исподтишка)…
А раз Мышкин, Карамышев и Воропаев среди живых не значились, то и Беляев по их поводу никакого мнения иметь не мог.
Так что же перед нами — обман? Да нет, всего лишь мистификация — одна из многих, придуманных тренером по подводному спорту Александром Потаповым (1952–2009)[4].
А вот уже не об Ихтиандре, а о его авторе.
Как-то вдруг среди пишущих о Беляеве распространилась мода называть его «советским Жюль Верном» (именно так — не склоняя имени!) и уверять, что этим почетным титулом писателя наградили современники[5].
Но мемуаристы ни о чем подобном не вспоминали… А в тот единственный раз, когда современники действительно поставили два этих имени рядом, незамедлительно последовал вывод:
«Нам нужны советский Жюль Верн и Уэллс. А Беляева ни с тем, ни с другим сравнивать, конечно, невозможно»[6].
И вот, оказывается, всплыл один документ — дарственная надпись на книге:
«Советскому Жюлю Верну A. Р. Беляеву от автора.
С уважением,
К. Цiолковский 1934 г.».
Тут и титул, и уста современника… И какого современника!
Все было бы замечательно, кабы не одна неувязка… Даже не неувязка, а так — заусенец.
Надпись сделана на брошюре «Дирижабли». А Циолковский своим подаркам вел педантичный учет. И в его бумагах отмечено, что такую брошюру он Беляеву действительно отослал, но было это в 1935 году — то есть на год позже, чем надпись на обложке.
Позвонил в Калугу Татьяне Николаевне Желниной — лучшему специалисту по рукописному наследию Циолковского. Только начал говорить, как она меня прервала: «Посылаю мою статью…»
Оказалось, что интернет-аукционы наводнены разнообразнейшими письмами и дарственными автографами Циолковского, причем те и другие объединяют полнейшая бессодержательность и хронологическая невозможность — даты указывают на то время, когда Циолковский и адресат еще не были знакомы[7]. Что же касается Беляева, то ни полученные им письма, ни подаренные ему книги до нас дойти не могли — архив и библиотека писателя безвозвратно погибли…
Так что и «советский Жюль Верн», как ни горько — это придумка нынешнего фальсификатора.
В чем причина появления всех этих вымыслов, мистификаций и фальшивок? В том, что они удовлетворяют вполне естественную человеческую потребность — знать. А об Александре Беляеве нам известно на удивление мало. Меньше, чем о писателях XVIII века. И те, кому недостает охоты или умения узнать больше, начинают придумывать, кто во что горазд.
Большинство же писательских биографий строится по одному шаблону: вначале — и очень кратко — родился, учился, печатался, скончался; а затем — размашисто и вдохновенно — пересказ содержания конкретных произведений. В конце концов, так и остается непонятным, почему эти произведения написал данный писатель, а не любой другой его сверстник и современник.
Мы начали с поиска неизвестных фактов. Их оказалось немало, но совершенно недостаточно для понимания личности писателя. И тогда пришлось найденные факты рассмотреть в контексте времени, в котором жил писатель. А для этого понадобилось смотреть не в учебник, а в первоисточники. Просто удивительно, как много удалось тогда понять и в жизни Беляева, и в его произведениях.
Но странствие по этому пути не увенчалось бы и половиной удач без помощи коллег: Песаха Амнуэля (Бейт-Шеан, Израиль), Анны Андриенко (Москва), Алексея Гурзова (Смоленск), Татьяны Желниной (Калуга), Даниэля Клугера (Реховот, Израиль), Вячеслава Нечаева (Москва), Сергея Филимонова (Симферополь), Сергея Шаргородского (Киев).
Им книга обязана своими достоинствами. А за недостатки ответит автор.
Иерусалим, 11 октября 2012 года — 15 дня месяца тишрей 5773 года от Сотворения мира.
Лишь однажды и лишь в одном произведении он упомянул свой родной город:
«Какая-то река показалась вдали. На высоких прибрежных холмах раскинулся город. На правом берегу город был опоясан старинными зубчатыми стенами кремля с высокими башнями. Над всем городом царил огромный пятиглавый собор.
— Днепр!.. Смоленск!.. Наша первая остановка!..
Аэроплан пролетел над лесом и плавно опустился на хороший аэродром.
Позавтракали и пустились в дальнейший путь»[8].
Вот и всё упоминание — мимолетное! А ведь в городе этом он не только родился, но провел целых 30 лет своей жизни!..
Что знает о Смоленске нынешний российский читатель? Если читатель не смолянин, то немного… И прежде всего то, что Смоленск — это древний русский город.
Да и как может быть иначе, раз посреди города стоит кремль?! А летопись гласит, что уже в 863 году Аскольд и Дир, выйдя в поход из Новгорода на Царьград, предпочли Смоленск обойти стороной — многолюден был город и хорошо укреплен, варяжской дружине не по зубам. Понятно, что многолюдство и крепостные стены — дело не одного десятилетия и, значит, Смоленск куда древнее летописи…
Удивительно другое — перечисляя города «Руськой земли», летописцы аккуратно пропускали Смоленск… И если бы только Смоленск — так ведь и Великий Новгород, Псков, Суздаль, Владимир, Рязань тоже не были для летописца русскими!
Как это понять? Ответ можно отыскать в той же летописи: Смоленск — это город кривичей, славянского, но все-таки нерусского племени. Можно, конечно, не соглашаться с летописцем… Но вот такой факт: сравнительно недавно, в 30-х годах XIX века, помещик Викентий Павлович Ровинский, чье имение находилось в Духовщинском уезде Смоленской губернии, сочинил шуточную поэму на языке своих крепостных и назвал ее: «Энеида, на смоленское крестьянское наречие переложенная».
