– стала вновь Россия кочевой», как писал поэт по совсем иному поводу.
«Если хотите проведать обо всех авантюристах на свете, наших современниках, обращайтесь ко мне, ибо я знал всех их funditus et in cute» [4], – писал Джакомо Казанова в конце жизни своему другу графу Ламбергу [5]. В мемуарах он поминает до полусотни искателей приключений: итальянцев, французов, далматинцев и даже одного русского, некоего Карла Иванова, сына часовщика из Нарвы, выдававшего себя за принца Карла Курляндского. Их было гораздо больше в этом столетии.
Век Просвещения намеревался открыть человечеству дорогу к лучшему будущему, построить разумное общество на основах добра и справедливости. Но чем логичней стремились быть писатели и философы, тем иррациональней становились жизнь, творчество, теории. Великая утопия породила великий террор, вершиной романа воспитания стали творения маркиза де Сада, поиск высшего знания привел к расцвету мистических учений. Энциклопедисты проиграли тем, кто вслед за Руссо обращался не к разуму, а к чувствам людей. XVIII век пытался цивилизовать на французский манер весь крещеный мир, превратить его во «Французскую Европу», где от Атлантики до Урала читали бы одни и те же книги, одинаково говорили, думали и одевались [6]. И на протяжении всего столетия жгучий интерес вызывали не правила, а исключения. В первую очередь – дикари и чужеземцы, начиная от «Диалогов барона де Ла Онтана и американского дикаря» (1704) и «Персидских писем» Монтескье (1721) до «Микромегаса» и «Простодушного» Вольтера. Мир Востока заполоняет французскую прозу, там происходит действие едва ли не каждого пятого произведения [7]. Важно мнение постороннего – чужака и чудака, вроде «Племянника Рамо» Дидро; безумец превращается в носителя иной правды, иной логики, если не в пророка [8].
Чтобы понять саму себя, классическая культура определяет свои границы, описывает то, чем она не является, и постепенно проникается правотой своих антиподов. Именно в эпоху Просвещения перерастает в уверенность подозрение, что женщины, дети, простой народ [9] – отнюдь не недоразвитые мужчины-аристократы, а самостоятельные личности. Возникает идея исторического развития, представление о самоценности и принципиальном различии эпох.
Потому столь важно для понимания Просвещения анализировать маргинальные фигуры и явления, рассматривать правила через исключения. Авантюристы XVIII столетия – зеркало, в котором отражаются тайные желания и надежды, страхи и фантазмы общества. Каковы герои, шарлатаны и обманщики, таковы и исторические источники. Занимаясь ими, исследовать приходится не столько общественное сознание, сколько подсознание культуры, анализировать ненаписанные тексты и непроизошедшие события. Место исторических фактов и литературных произведений занимают легенды, домыслы, слухи.
В последнее время французские ученые все чаще обращаются именно к этой сфере культурного менталитета Просвещения: сошлемся на работы Арлет Фарж, Шанталь Тома, Антуана де Бека, Жан-Жака Татена. Я вполне сознательно вторгаюсь в область социальной психологии с литературоведческим инструментарием: то, что во Франции считалось достоянием историков (школа «Анналов») или философов, в России проходило по ведомству филологии. От работ М. М. Бахтина, от книги В. Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» (1929) идет традиция рассматривать поступки как высказывания, описывать жанры речевого и бытового поведения. Соответственно можно определить жанр поведения, свойственный авантюристам XVIII в., и его основные подтипы: чудотворец, целитель, алхимик, самозванец, прожектер и т. д. Этот жанр поведения входит в общую систему ролевых стереотипов эпохи, где ему противостоят амплуа щеголя, философа или игрока.
С 1970‐х годов русская семиотическая школа рассматривает бытовое поведение эпохи как знаковую систему. Б. А. Успенский сформулировал этот принцип как «история sub specie semioticae». В рамках исследований по семиотике устной речи Б. М. Гаспаров и его последователи проводили нарративный анализ отдельных судеб.
Итак, исторические события изучаются в качестве художественных текстов: выделяются повторяющиеся мотивы в биографии реальных людей и литературных персонажей, прослеживается единая логика событий, выстраивается система действующих лиц. Одновременно предлагается спектр возможностей и создается инвариант судьбы авантюриста.
Работа ведется одновременно на трех уровнях: жизнь, легенда, литература. Культурная среда XVIII в. исследуется через сопоставительный анализ топосов, повествовательных моделей, созданных в европейской прозе и драматургии (в первую очередь французской, но также русской и итальянской), в мемуарных, эпистолярных, юридических и дипломатических жанрах, в памфлетах, следственных делах и донесениях. Материалом служат как великие творения, так и полузабытые книги, неопубликованные тексты и архивные документы.
Психологический тип авантюриста рассматривается в его преломлении в трех различных сферах: социальной, художественной и географической. Его жизнь предстает как три последовательных путешествия: в обществе, в культуре и мире, как путь на окраину цивилизации – в Россию. Социальное путешествие помогает понять роль искателя приключений в информационной системе Просвещения, его влияние на новую силу – общественное мнение, его взаимоотношения с эмблематическими фигурами эпохи: щеголем, монархом, купцом, философом. Страстные, ревнивые и восторженные чувства у рыцаря удачи вызывают два великих философа: Вольтер и Руссо.
Литературное путешествие показывает авантюриста в романе и на сцене, сопоставляет его жизнь с повествовательными моделями эпохи, с мифами и бродячими сюжетами (Дон Жуан, Фауст, метаморфоза, травестия). Третья часть книги посвящена судьбам и утопическим проектам тех, кто пытался преуспеть в Российской империи.
В соответствии с тремя сферами я выделяю три критерия, которые ограничивают понятие «авантюрист», «рыцарь удачи». Во-первых, он выходец из третьего сословия или, реже, бедный дворянин; он поддельный граф или принц, ему не суждено стать всемогущим фаворитом. Во-вторых, он не заурядный плут, а человек пишущий, литератор. В-третьих, среди многочисленных искателей приключений нас интересуют в первую очередь те, кто связан с Россией.
Путешествие на Север (Восток в культурной мифологии эпохи отдан Турции и Египту) – почти необходимая глава из жизни рыцарей удачи. Без него не могут обойтись неутомимые странники, объезжающие весь свет в поисках счастья, подобно герою басни Лафонтена, который после долгих скитаний нашел свою долю на пороге отчего дома. Даже те, кому не довелось добраться до России, как, например, Анж Гудар, посвящали ей романы и трактаты, переписывались с русскими вельможами, обращались к императрице. Интересные параллели дают приключения в Европе российских искателей удачи, сопоставления социальных типов западного авантюриста и русского самозванца. Тем самым исследование романов и судеб позволяет уточнить и дополнить картину культурных связей между Россией и Францией. Хронологические рамки работы – вторая половина XVIII столетия, «золотой век» самозванцев и авантюристов, время царствования Елизаветы Петровны и Екатерины II.
Строго говоря, под такое определение авантюриста, связанного с Россией, подходит не так уж много людей. Французы: Луи Шарль Фужере де Монброн (1706–1760), Анж Гудар (1708 – ок. 1791), барон Теодор Анри де Чуди
