Не подлежит никакому сомнению, что именно на почве этих художественных и литературных симпатий вырос и тот эпизод в жизни Башкирцевой, который французские издатели предлагаемой книги назвали «Головной идиллией».
Мы разумеем ее переписку с Ги де-Мопассаном.
При тех требованиях, какие предъявляла Башкирцева к искусству и литературе, произведения Ги де-Мопассана должны были показаться ей настоящим художественным откровением. Мы безусловно должны поверить ее искренности, когда она в первом же письме своем заявляет ему, что чтение его произведений доставляет ей чувство блаженства. Это, действительно, не фраза. Сжатость, простота, необыкновенный дар проникновения в самые отдаленные глубины человеческой души, видимый скептицизм и равнодушие, за которыми таилась страстная жажда жизни, — все это неизбежно должно было поразить и ослепить такую натуру, как Башкирцева. А глубокая скорбь, которая проникает собою даже самый цинизм Мопассана, — эта глубокая скорбь составляла затаенную, интимную часть ее собственной души. Уже в 16 лет она пишет своей матери, что «ничто, ничто не сможет заглушить пожирающую меня печаль и скорбь». А позднее у нее в минуты откровенности вырывается следующее глубоко искреннее признание: «жизнь — это сплошная, беспрерывная ткань бедствий и печалей. Говорю это теперь так же серьезно, как говорила это в самые радостные минуты своей жизни».
Подобно Мопассану, она тоже везде и во всем открывала «человеческую низость». Как она сама выражается, она воспринимала эту низость «кончиком уха» и в родстве, и в дружбе, и во всех человеческих отношениях — везде, в конце концов, блеснет то жадность, то глупость, то зависть, то несправедливость, то просто на просто подлость. А главное — ссылается она уже прямо на Мопассана — человек всегда и везде бесконечно одинок. И тем не менее она так же любила эту «беспрерывную ткань бедствий и печалей», как любил ее Мопассан.
Естественно, что она увидела в нем не только родственного ей художника, но и родственного ей человека. И когда она в одно прекрасное утро проснулась с капризным желанием выслушать оценку своего ума из уст призванного знатока, — она остановилась на Мопассане.
Действительно ли ею руководило здесь одно только желание быть оцененной? Не таилась ли здесь едва сознаваемая надежда встретить и полюбить «настоящего человека». По крайней мере, в одном из своих писем она говорит ему: «я избрала именно Вас, в надежде, что впоследствии я буду Вам безгранично поклоняться!» А в одной из записей «Дневника» она сознается, что этот незнакомый ей человек поглощает все ее думы.
Как бы там ни было, в первом же письме Башкирцевой Мопассан воспринял что-то незаурядное, серьезное и глубоко-привлекательное. Он получал немало писем от всякого рода неведомых почитательниц и поклонниц, но как и все избалованные писатели и художники, обыкновенно презрительно отмалчивался. Но тут он сразу откликнулся. Началась переписка, в которой Мопассан то опускается до деланной грубости, то поднимается до глубоко-искренней интимной исповеди. Он делает все, чтобы как-нибудь узнать эту таинственную незнакомку, которая его волнует, беспокоит, очаровывает и восхищает. Но так они и не встретились: она так же капризно оборвала переписку, как капризно затеяла ее.
В это время Башкирцева была уже безнадежно больна, и смерть приближалась беспощадно, неуклонно и быстрыми шагами. Она ясно видела эту близкую развязку, но страстное желание прожить хотя бы еще один год, чтобы закончить начатую картину,[2] побеждает весь ужас этого сознания. Вот-вот ее перестанут мучить эти ужасные лихорадки, она опять сможет взяться за работу, и картина будет закончена… «Меня похоронят в 1885 году», пишет она 1-го Октября 1884 года, а 31 Октября она уже лежала в гробу.
Башкирцева так и умерла с горьким сознанием, что она еще «ничто», что в 24 года она еще не успела ничего сделать.
Но жизнь оказалась менее требовательным, менее строгим судьей, чем она. Ее надежда «остаться на этой земле во что бы то ни стало» не оказалась дерзкой иллюзией, — и в галерее выдающихся женщин она неоспоримо занимает одно из почетнейших мест…
М. Гельрот.
Предисловие к французскому изданию
Мария Башкирцева жила мечтой и во имя мечты. Смерть унесла ее, когда эта мечта уже осуществлялась.
Никакая артистическая среда не способствовала развитию ее призвания. По прихоти судьбы она родилась в русской дворянской семье, которая по своим унаследованным традициям роковым образом стояла далеко от мира искусств и его интересов. Она жила жизнью тех богатых людей, которые презрительно относятся ко всякому труду и пустоту своей праздной жизни заполняют бесконечной массой ничтожных пустяков.
Среди этих людей Мария чувствовала себя чужою. А так как ее желания, ее стремления и все ее усилия могли только вызывать в ней смутное недовольство жизнью, то ей легко было бы прийти к выводу, что причина этого лежит в ней самой, а не в том довольном собою большинстве, которое ее окружало. Но хрупкая двенадцатилетняя девочка все-таки чувствовала безумное желание бежать от пошлости. Она испытывала волнение при мысли, что «ею будут восхищаться не за платье, а за нечто другое», как она наивно выражалась. Под этим «нечто» она разумела музыку. Это была первая форма, в которую облеклось для нее искусство, чтобы уже на веки овладеть ее душой. Она не долго оставалась ребенком. Как бы предчувствуя кратковременность своей жизни, она торопилась накоплять в своей душе впечатления и ощущения, собираясь наслаждаться ими потом, в будущем, — если только у нее хватит на это времени.
В ранней юности она посвятила себя живописи. Ее богатство и происхождение были для нее такими же сильными препятствиями, как для других нищета.
Быть может, ей легко было бы вырваться из круга семьи бедной и никому неизвестной и бежать в мастерскую художника, на которую вся семья смотрела бы, как на храм. Но неизмеримо труднее было резко порвать с роскошной жизнью знатной семьи, где ей, красивой и грациозной женщине, предстояло бы только и наслаждаться всеобщим поклонением. Мария не сказала нам, сколько страданий доставляла ей окружавшая ее среда. На то самое искусство, которому она с трепетом посвятила себя, самые близкие ей люди — ее друзья, ее отец — смотрели, как на «ремесло, достойное плебеев». Чтобы дочь предводителя дворянства писала картины и продавала их! Fi, donc! Не смейтесь, впрочем, над этим кастовым предрассудком. Разве современная провинциальная буржуазия не говорит с чувством гордого удовлетворения:
