Это был интересный год: великолепные лекции и консультации Николая Ивановича, его внимание к каждому студенту, работа в Ленинке… Уверена, каждый с благодарностью вспомнит, как читал Николай Иванович наизусть и стихи и прозу — целыми страницами. «Он лжет без конца, этот Невский проспект…» — для меня это не
Н.В. Гоголь, это — Н.И. Либан! Незабываемый год. Тайны несметной кладовой литературоведения открылись перед нами… Мы входили в науку. С ним. Учились не просто думать, задумываться, открывать. Потом это удачно наложилось сначала на прослушанные лекции Г.Н. Поспелова по истории русской литературы, а затем, в следующих курсах, на узнанное в семинарах Геннадия Николаевича.
Помню, в каком недоумении и огорчении была, узнав, что на третьем курсе Н.И. Либан не будету нас вести семинар…
Огорчилась и в 2003 году, когда Николай Иванович не смог приехать из-за болезни на встречу с нашим курсом. Очень хотелось увидеть его, говорить с ним…
Дорогой Николай Иванович! С глубоким уважением и благодарностью низко кланяюсь Вам, Учитель! Всегда помню Вас, храню в своем сердце! В день Вашего юбилея желаю Вам главного — здоровья, здоровья и еще раз здоровья! И конечно, творческих успехов! Обнимаю Вас!
Инесса Рогачева (Логинова)
Первым своим учителем я безусловно называю Николая Ивановича Либана, пиетет, признательность и благодарность к которому навсегда остались в моем сознании и сердце. Я работала с Николаем Ивановичем на протяжении трех лет. Сначала — на семинарских занятиях по древнерусской литературе, где мы изучали «Слово о полку Игореве» с историко-литературными комментариями В.Ф. Ржиги. Николай Иванович поражал всех своей начитанностью, энциклопедическими знаниями в области русской истории, литературы, культуры, феноменальной памятью и — подлинной интеллигентностью, благородной сдержанностью и образцовым литературным языком. В своих лекциях-беседах с нами он никогда не пользовался никакими записками, кроме каких-то беглых замечаний на сигаретных и спичечных коробочках, которые тут же выбрасывались. Он прекрасно знал тексты, бесконечно мог цитировать отовсюду: из летописей, поэзии и прозы любого периода, эпистолярной и критической литературы. Он знал всё. И со студентами общался не как с учениками, а как с равными себе (впоследствии, уже в аспирантуре ЛГУ, я встретила ту же самую черту у академика Д.А. Ольде- рогге, с которым занималась африканистикой).
Николай Иванович никогда ничего не требовал от студентов, но всем своим обликом как бы говорил: «Само собой разумеется, вы тоже должны знать всё». На древнюю литературу, как и на древние языки, он смотрел как на основу основ и любил повторять: «Не может быть лингвиста без знания санскрита, латыни, старославянского и древнегреческого языков; не может быть литературоведа без знаний фольклора и древних литератур». Семинарская работа оригинала «Слова», и посему невольно весь этот текст я выучил наизусть. Позже именно эти интонации и эта стилистика пригодились мне в моей прозе.
Технология семинара была следующей — я читал вслух небольшой отрывок, Н.И. Либан его разбирал и пропускал КАЖДОЕ слово отрывка через сонм своих комментариев. Это были вдохновенные и свободные незабываемые тексты, скорее даже образцы высокой прозы, яркие, емкие — не профессорские, а скорее поэтические. Были и разговоры после занятий. Была и дача, которая поражала меня своей спартанской обстановкой, если не сказать проще, — бедностью.
В моей памяти Н.И. Либан — яркая духовная краткая вспышка, свет которой и через десятки лет остается таким же сильным.
Слава Богу, что филфак МГУ в мои времена был так богат людьми культуры, которые из слуха в слух, из рук в руки более двух столетий хранили и передавали атмосферу этой университетской духовной жизни. Это и Сергей Иванович Радциг, автор «Истории древнегреческой литературы» и «Античной мифологии», что еще в 1905 году преподавал древние языки и вел практические занятия по античной литературе на Московских Высших женских курсах, и, конечно, автор «Краткой грамматики древнегреческого языка» А.Н. Попов, и автор учебника «Истории древней русской литературы» Н.К. Гудзий, и автор «Хрестоматии по русской литературе XVIII века А.В. Кокорев.
И наконец, сам Николай Иванович Либан — потомок «виконта Либана», полковника французской армии, который объявил Эльзас независимой республикой. Эльзасцы ведь это не французы, это какая-то смесь французского и немецкого. Полковник Либан был казнен, лишен всех орденов, званий и состояния, а вся семья его выслана в Россию…» В России и появился на свет Николай Иванович Либан — славный, яркий, светлый, духовный — ученый и подвижник — один из наследников Великой Русской Филологии, которого по причине его родовой независимости и непокорности обошли и звания и награды, но он остался в памяти каждого, кто хоть раз слышал его волшебные речи — профессором Российской Словесности.
Николай Иванович Либан. Учитель. Филолог. Мыслитель. Человек-эпоха, вместивший в себя «некалендарный двадцатый век»…
В Культуре, явлением которой он был, свой масштаб и свой счет человекам. Там не играют роли внешние достижения, там мало что значат тщеславные подпорки в виде руководящих должностей, степеней, зарплат и наград, которыми наивно стремимся мы защититься от горьких превратностей бытия и истории. У Либана была другая, по-настоящему надежная опора: мысль, слово и совесть. Гениальная интуиция, огромный гуманитарный талант. А еще — тот «души высокий строй», который воспел в свое время Тютчев, обращаясь к образу столь любимого Николаем Ивановичем Карамзина.
Приступая к воспоминаниям об учителе, сетую на слабость человеческой памяти. Настоящее, где так полны и разнообразны каждый день, час, минута, погружаясь в «пропасть забвенья», стремительно оскудевает. Нет больше полноводной, стремительно бегущей реки. Перед тобой молчащее черное озеро. Лишь изредка на глади темных вод возникают образы прошлого, а потом вновь растворяются в глуби, у которой нет дна. Вот и пытаешься уловить эти образы, перенести на
бумагу, сделать бывшее пребывающим, умершее — снова живущим…
* * *
Середина восьмидесятых. Филфак. Начало учебного года. Мы, второкурсники, гудим, как рой вспугнутых пчел. Наконец-то — после строгой муштры первого курса — мы можем и должны выбирать: свой семинар, а в нем тему научной работы. В голове настойчиво стучит мысль, что этот выбор — нечто вроде первого судьбоносного шага, что ошибиться хотя и возможно, но совсем нежелательно. Что именно здесь начало твоего собственного незаемного пути в филологии, любовь к которой объединяет нашу студенческую, такую непричесанную, такую разношерстную братию.
