И так, жизнь родителей моих была горька; из положения этого выйти не было никакой возможности… Однажды, заехал к нам Ивков и завел, между прочим, следующий разговор: «Я все думаю о вас, Михаил Леонтьевич, о вашей семье. Что же вы будете здесь делать с вашими детьми? Вы имеете звание, значит, вам нужно детей ваших воспитать, а здесь они могут совершенно пропасть». Отец отвечал, что и сам томится мыслью об этом, но не знает решительно как выехать, что нужно для этого сделать, что у него нет никаких средств. Ивков взялся сам за это, и настоял, чтобы мы, не теряя времени, отправлялись пока есть санный путь до одной деревни, где должны прожить до весны и ждать отхода его плотов. «На плотах, — говорил он, — устроят вам место и вы спокойно доедите». А план был такой: из Осташковского уезда попасть в Тверь, а потом проселочными дорогами ехать в Петербург. Не долго думая, собрались мы в деревню, которая назначалась нашим пунктом ожидания.
Приехав в указанную Ивковым деревню, мы наняли избу, которая оказалась совершенно новою. Время было — великий пост; стояли еще холода и морозы. Но в первую же ночь у нас сделался пожар. К счастью, отец вовремя услыхал запах гари и только успели мы выскочить, как пламя охватило дом. Соседние мужики набежали и скоро потушили огонь, но в них закралось подозрение, что не был ли это поджог. Причина пожара была очень простая: в печке, для загребания углей сделана была яма, дно которой приходилось почти на самых балках, вследствие чего они и загорелись. Наняли другой дом, и вдруг там та же история: ночью опять запах гари; подходят к печке и видят, что из такой же ямы для углей показалось уже пламя. К счастью нашему, удалось затушить огонь собственными средствами, иначе крестьяне не без некоторого основания могли бы принять нас за поджигателей. После этого, мы переехали опять в другую избу, по счету уже третью, объясняя переезд свой тем, что в прежней было холодно.
Наконец, наступила весна. Приготовляют плоты, на которых должны отправиться и мы. Устраивают нам шалашик на плоту. Хотели было сделать его на последнем, но матушка, по какому-то инстинкту, пожелала непременно, чтобы шалаш поместили на одном из средних плотов. Наконец мы отправились.
Речка, помнится мне, была не широкая, берега совершенно плоские, покрытые свежей растительностью только что распустившихся деревьев и кустов, так как это было в мае месяце, и между них какие-то птички, беспрестанное чириканье которых пугало матушку; они предвещали, по словам ее, дождь. Действительно, ночью пошел проливной дождь. Хорошо помню, как матушка и отец укрывали нас, меня и брата, от дождя. Утром, проснувшись рано, мы с удовольствием увидали, что погода прояснилась, а матушка сказала нам: «Знаете, детки, что случилось, задний плот, на который хотели посадить нас, в эту ночь весь расплылся!» И так судьба спасла нас.
Вот вдали показалась на пригорке живописная деревня. Здесь плоты должны были остановиться, чтобы сделать запас провизии и развести огонь. За огнем надо было идти в деревню и так как я была шустрая девочка, то и вызвалась сбегать за огнем. В то время спичек еще не было, а для добывания огня употребляли огниво и трут. Достав все это, бегу я в восторге обратно. К удивлению моему, дорога кажется мне несравненно длиннее. Вспоминается также, что лесу не было, а я вижу перед собой маленький лесок, хочу вернуться, сзади лес еще выше, иду дальше, все лес и лес! Тут поняла я, что заблудилась, начинаю плакать и с отчаяния не знаю что делать. Вдруг слышу, что несколько голосов вдали кричат: ау, ау! Оказалось, что я пробежала плоты, не заметив их, так как они стояли у самого берега, отвесного в этом месте, и с дороги их не было видно. Родители же мои видели, как я пробежала из деревни, догадались, что я сбилась с дороги и тотчас же пустились в погоню за мной. После небольшой остановки, мы двинулись в дальнейшее путешествие. Плыли по какому-то озеру, название которого не помню, и этим озером водяное путешествие наше окончилось. Мы приехали в деревню, где должны были дожидаться санного пути, чтобы ехать в Тверь, где нужно было достать мне метрическое свидетельство.
Здесь, в ожидании зимнего пути, родители мои понемногу приготовлялись к дороге. Приобрели лошадь и крытую кибиточку, и как только санный путь установился, мы, уложив в эту кибиточку все наше имущество и поместившись в ней вчетвером, отправились в Тверь.
Из переезда этого смутно помню только наш незатейливый экипаж, а из слов матушки знаю, что дорогой я была очень больна. У меня было сильнейшее горячечное состояние. Надежды на выздоровление мое не было никакой; родители отчаивались довести меня живой до Твери. Но Господь спас меня. Не смотря на то, что при сильнейшем жаре, какой был у меня, приходилось держать меня на морозе и что никакой медицинской помощи достать было негде, к приезду нашему в Тверь здоровье мое стало поправляться.
В Твери оставались мы недолго, проживать было не на что, да и надо было пользоваться санным путем, чтобы доехать до Петербурга, так что, выправив мое метрическое свидетельство, отец тотчас же позаботился о возможности продолжать наш путь. Средство к этому опять было то же, к которому он и раньше бывал вынужден прибегать, именно: он достал несколько рекомендательных писем к помещикам, через имения которых предполагался наш маршрут. Нас предупреждали, чтобы мы ехали проселком, а не большой дорогой, потому что по большой дороге существовали в то время разбои. Мы и ехали проселком от одной деревни до другой, от одного имения до другого. Отец сидел на козлах, а мы в кибитке, часто окоченев от холода, когда переезды бывали слишком длинные; да и вообще езда наша на одной лошади была медленная; приходилось особенно беречь и щадить это доброе, терпеливое животное, тащившее нас несколько сот верст. Конечно, остановки наши были продолжительные, потому что и лошади нужен был большой отдых и нам некоторая передышка.
Дорога, по которой мы ехали, была малопроезжая, а леса такие густые, что ветви сплетались над нашей кибиточкой и проезд казался как бы аллеей; дорога же до того бывала узка, что если б повстречались другие сани, то нельзя было бы разъехаться. В лесу днем бывало почти темно.
Не смотря на то, что мне было в то время года три с половиною, я отлично помню весь наш переезд и все путевые впечатления. Помню, например, как отец подъехав к какой-то усадьбе, слез с козел и в сильном волнении, тут же на морозе, переоделся в свой мундир, разукрашенный медалями и крестами, полученными им во время походов. В этом парадном мундире, с формулярным списком своим и с письмом от кого-нибудь, отец являлся к помещику или помещице и гостеприимные двери этих добрых людей отворялись с радушием для него и для его семейства.
