Теперь, спустя два десятилетия, пытаюсь понять: почему тогда поехал в Карево? Может быть, какое-то высшее предопределение привело на тропу к Мусоргскому? Ведь все, что произошло дальше, в корне изменило мою жизнь!
Первый шаг к Мусоргскому был сделан в больнице. В Ленинград попал в надежде на чудо, которое, как говорили, совершал известный хирург, профессор военно-медицинской академии Иван Степанович Колесников. Он делал сложнейшие операции на легких, многим сохранил жизнь и вернул здоровье. Но хирургические чудеса достаются нелегко. Мне и моим сопалатникам из разных концов страны пришлось лежать в больнице около года. Палата для нас стала домом, и невольно приходилось притираться друг к другу.
Соседу по койке, ленинградцу Борису Николаевичу Воробьеву, однажды принесли из дома проигрыватель с пластинками. Воробьев был истинный русский интеллигент: мягкий, деликатный, сострадающий слабому, за что любили его и больные, и персонал. Но музыку, которую он крутил каждый день, не очень-то одобряли. Слушал он классику, чаще всего Бетховена и особенно его девятую симфонию. Наверное, в этой музыке было что-то близкое нашему состоянию, когда одна операция не помогла и надо было томительно ждать, пока снова повезут в операционную. Ждать, переживать и надеяться... Тревога, боль, надежда звучали в девятой симфонии, и это улавливали наши растревоженные души.
В большой коробке с пластинками был и Мусоргский - фрагменты из оперы "Борис Годунов". Об этом композиторе я слышал, мне нравился "Рассвет на Москва-реке" из "Хованщины", который в те годы часто исполняли по радио. Но сосед слушал другое: "Скорбит душа, какой-то страх невольный зловещим предчувствием сковал мне сердце".
М. П. Мусоргский. 1873г
Однажды Борис Николаевич положил передо мной книгу.
- Почитай, это ведь о твоем земляке.
Тогда я ухватил только некоторые штрихи биографии Мусоргского, которой ДО этого не знал вообще. И наверное, заинтересовала не музыка, а сложная жизнь композитора, а вернее что-то тревожное в его судьбе, созвучное моим больничным переживаниям. Тогда я и загадал: "Выйду из больницы живым, обязательно съезжу в Карево"... И вот теперь шел в эту деревню.
Поднявшись на взгорок, остановился, чтобы перевести дух. Стал оглядываться вокруг и невольно залюбовался. Вроде обычная картина: речка, петляющая по лугу, кудрявые лозовые кусты, копешки, дальний лес... Но что-то в этом пейзаже тронуло душу. Может быть, голубеющая над лесом полоска неба? Эта робкая голубизна как бы намекала, что летний день еще может разыграться. А может быть, источенная и подавленная больницей нервная система начала на природе оживать? Как хорошо и точно сказал об этом Бунин: "Во всяком выздоровлении бывает некое особенное утро, когда, проснувшись, чувствуешь наконец уже полностью ту простоту, будничность, которая и есть здоровье, возвратившееся обычное состояние, хотя и отличающееся от того, что было до болезни, какою-то новой опытностью, умудренностью".
С легкой душой, почти совсем заглушив сомнения, зашагал вниз. Перешел мостик, под которым в прозрачной воде струилась длинная осока. За речкой к дороге подступали старые березы. Сдержанный шелест их листьев внушал почтение к возрасту. И впервые подумалось: "А ведь по этой дороге, наверное, ездил Мусоргский!".
Дорога снова стала подниматься вверх. Там, на горе, стояло селение и выделялся высокий белокаменный дом. "Неужто Карево так близко?" - недоумевал я, ведь не прошел еще и двух километров.
Сзади затарахтела телега, я замедлил шаги и посторонился. На повозке с молочными бидонами сидела загорелая женщина и на мой вопрос с готовностью ответила: "На горе Наумово, а до Карева еще три километра, хотите - подвезу". Она подвинула к краю телеги охапку сена, и я устроился, прислонившись к бидону.
- Молоко собираю от жильцов,- словоохотливо продолжала женщина.- Тут, в Наумове, техникум сельскохозяйственный и дочка моя старшая учится.
- А о Мусоргском вы ничего не слышали?
- Слыхать-то слыхала, вроде бы барин в Кареве такой жил, но точно не знаю и врать не буду, мы не тутошние. Вы к старикам Прокошенко сходите, они здесь испокон веку живут.
За разговором незаметно подъехали к деревне, Женщина натянула вожжи и указала вниз:
- Вон Карево, под горой, а первый дом к озеру - Прокошенко. Счастливо вам!
Я поднялся на вершину холма. Так вот оно, заветное Карево!
Никаких следов былой усадьбы, только серые избушки в два ряда по берегу озера. От холма к деревне петляла стежка. В низине, на зеленой отаве, паслось стадо. За пастбищем приземистая бревенчатая ферма с выгородкой из жердей. А дальше, по всему горизонту, раскинулось озеро, белесое, тусклое, с островами: ближними - зелеными, дальними - синими. Над озером и землей нависло серое небо. Я смотрел вокруг и чувствовал, как начинает сдавливать сердце. Может быть, именно в этот миг просыпалось первое чувство любви к Мусоргскому - той возвышенной любви, какая возникает у паломников к поэтам, художникам, музыкантам.
По тропинке спустился к Кареву. У крайнего дома озеро подкатило под самый огород. Калитка во двор была распахнута.
Карево. Стела в усадьбе Мусоргских
Постучал в дверь: раз, второй, третий - молчание. Обошел избу и заглянул в сад. Между усыхающими яблонями коренастый старик ворошил сено. Поздоровавшись, я стал объяснять, зачем приехал. Старик вытер рукавом лицо, кивнул на лавочку у колодца.
-Присаживайтесь.- И первый двинулся, опираясь на грабли и резко выкидывая протез. Я пошел следом, переживая, что оторвал инвалида от дела.
- Работа, чай, домашняя без указчиков, можно и Карево. Стела в усадьбе Мусоргских передохнуть,- подбодрил меня старик.- А прошлое вспомнить, вроде как в молодость возвратиться.
К колодцу семенила, позванивая пустыми ведрами, согбенная старушка. Голова ее была опущена к земле, но она каким-то образом узрела пришельца и приветливо поздоровалась. Не зная, кто я и зачем пожаловал, заговорила по-псковски, нараспев:
- А вы в избу-то, в избу заходите, я только корову подоила, щас молочка процежу - парное-то горазд пользительно.
Как велико радушие старых русских крестьян! Сколько раз приходилось бывать в глухих дальних деревнях, и всегда заезжего человека в дом пригласят, накормят, ночлег предложат, да еще и добрым словом обласкают. Правильно писал Василий Белов в книге "Лад": "...не приютить странника или нищего, не накормить приезжего издревле считалось грехом. Даже самые скупые хозяева под давлением общественной морали были вынуждены соблюдать обычай гостеприимства..."
