экспериментов и поисков. Психоанализ, попытки совмещения с психиатрией, организация новых служб психического здоровья… Лебовичи был человеком дела. Как писал один из его учеников Антуан Геденей, Лебовичи был тем, кто не боялся выйти за стены кабинета и встретиться с «мрачной реальностью города» [124], с детьми с зависимостями, с маленькими пациентами психиатрических больниц. Например, в 1948 году совместно с Рене Дяткином (Rene Diatkine) Лебовичи начал применять в то время еще только набирающую популярность «психоаналитическую психодраму» Джекоба (Якоба) Леви Морено (Jacob (Iacob) Levy Moreno) в терапии психозов у детей и подростков. Морено — один из наиболее интересных персонажей в истории психологии ХХ века; он стоял у истоков психодрамы. Суть психодрамы — в возможности пациента (протагониста) разыграть проблему в импровизированной психодраматической сцене и получить ключ к ее разрешению. Сам Лебовичи вспоминал: «С 1947 по 1957 год мы занимались психоаналитической психотерапией, не имея средств, в необорудованных помещениях, в совершенно ужасающих условиях. Мы также принесли во Францию психодраму. Мы превратили ее в психоаналитическую психодраму» [125]. Результатом этого масштабного эксперимента стала работа 1958 года «Десять лет психодраматической практики у детей и подростков» (Bilan de dix ans de pratique psychodramatique chez l'enfant et l'adolescen), написанная Лебовичи, Дяткином и Кестембергом.
С начала 50-х годов Лебовичи стал заниматься детской психиатрией в специальной муниципальной службе, которую основал Жорж Эйер. Сам Эйер был известным психиатром, одним из первых детских психиатров в Европе. Сын военного врача, он и сам стал врачом и прожил долгую жизнь, охватившую наиболее сложные периоды в истории психиатрии во Франции (1884–1977). Не будучи психоаналитиком, Эйер интересовался психоанализом и применял психоаналитический метод в работе с детьми. Его ближайшими коллегами были Евгения Сокольницка и Софи Моргенштерн, которая по его поручению возглавила лабораторию психоанализа. В 1925 году он основал клинику детской нейропсихиатрии в Париже. Несмотря на постоянную работу и более сотни публикаций, Эйер находил время и для собственной семьи — в трех браках у него родилось восемь детей!
«В каком-то смысле, мы создали модель независимой детской психоаналитической службы, имеющей международные связи», — сказал Лебовичи [126], вспоминая тот период своей жизни. Молодой врач был на хорошем счету и пользовался заслуженным уважением со стороны коллег. Когда Эйер уезжал из страны, только «тяжелые личные обстоятельства» [127] не позволили Лебовичи стать его преемником.
Почти сразу после завершения противостояния между психоаналитиками и коммунистами, в 1953 году вспыхнул новый конфликт, на этот раз в среде психоаналитиков, между «либеральной» группой Лагаша — Лакана и консервативной частью правления во главе с Сашей Наштом. Лебовичи был, разумеется, на стороне своего друга и бывшего аналитика. Именно к тому периоду относится письмо Лакана, адресованное Левенштейну, от 14 июля 1953 года, где он излагал свое видение драматических событий в среде Парижского психоаналитического общества и в частности писал об одном из активных участников этого процесса: «Лебовичи, нервозность и повседневная грубость которого производили во время его работы в госпитале […] крайне неблагоприятное впечатление на студентов, которые прозвали его “злобным кроликом” [128]». Сложно сказать, знал ли Лебовичи о том, как его называют за глаза, однако спустя десять лет у него появился шанс «отомстить» и стать одним из наиболее последовательных и убежденных критиков Лакана и группы «лаканистов». Вот как он оценивал вклад Дольто в развитие детского психоанализа: «Мы развивали практику детской психотерапии. До нас было всего два-три человека, которые этим занимались, в их числе Франсуаза Дольто. Я не находился под ее влиянием. Мне кажется, она замечательный и эффективный популяризатор, но ее вклад в теоретическом плане не так велик» [129]. Вспоминая же памятное заседание, где был поднят вопрос об отстранении Лакана, сам Лебовичи говорил очень лаконично: «Оно не было специально этому посвящено» [130], тем самым фактически снимая с себя и своих коллег всякую ответственность за произошедшее и перекладывая ее на «лаканистов».
Был ли он человеком действительно со столь сложным характером, или это лишь впечатление его противников? Сложно сказать. Часто настойчивость и упрямство могут превращаться в жесткость и неуступчивость, а стремление к справедливости — в плохо прикрытую агрессию, причем моральная сторона для самого человека часто остается незаметной. Мешает пониманию личности Лебовичи также и то, что сам он не старался быть публичной фигурой, всегда неохотно рассказывал о себе. В некрологе [131] в газете Libération (букв. «Освобождение» [132]) упоминается, что «в «автобиографических заметках», сделанных наскоро в 1995 году, Серж Лебовичи подтверждает отсутствие у него склонности обнародовать личные факты из своей жизни: «Я предпочитаю оставлять их для себя и сохранять для моего самоанализа».
Драматические события 1953 года несколько уравновесились рождением второй дочери Элизабет, а неурядицы в жизни психоаналитического сообщества не изменили деятельный характер личности аналитика — он стал научным секретарем Института психоанализа, преподавал. А в период с 1962 по 1967 год Лебовичи возглавил это учебное заведение и потратил много сил на попытки реформировать психоаналитическое образование. Он выступал за отделение дидактического анализа от сугубо образовательной части, полагая, что это уменьшит влияние аналитика на своих анализантов. Нет ли в этом скрытой полемики с Лаканом, ученики и анализнаты которого активно принимали участие в его семинарах и составили своеобразный кружок поклонников своего учителя?
Другим нововведением Лебовичи послужило то, что он добился разрешения принятия в Институт людей не только с медицинским образованием, тем самым существенно расширив число психоаналитиков, несмотря на авторитет Нашта, который всегда выступал против этого [133].
В 1954 году Лебовичи выступил на коллоквиуме, организованном фондом Зингера — Полиньяка, с речью о детском психоанализе, в частности говоря об особенностях переноса. Так, по его мнению, перенос легче распознается после окончания латентного периода, а для его понимания важно учитывать контрперенос самого аналитика [134]. Интересен, впрочем, другой аспект его доклада: указание на то, что интерпретация переноса возможна лишь здесь и сейчас и в переносе нельзя усматривать возможность реконструкции прошлого как такового. Все это подталкивало Лебовичи к выводу, что «психоаналитический метод является негенетическим, неисторическим» [135]. Лебовичи говорил и о важности психоаналитической атмосферы, которая могла бы поспособствовать возникновению переноса. Эта самая психоаналитическая ситуация/атмосфера остается очень важной — именно она выполняет фундаментальную роль при терапии, роль даже большую, чем сугубо технические аспекты работы. Темой переноса Лебовичи занимался давно, начиная с 1950-х; этой темы касалась вышедшая в 1950 году во «Французском психоаналитическом журнале» статья Лебовичи об использовании кукол в психоаналитическом процессе [136]. Более подробно тему переноса Лебовичи сраскрыл в 1979 году на
