Религиозные мотивы в русской поэзии - Борис Николаевич Ширяев

Помолись с ним о победах

И за нищий их уют.

Мог ли человек совершенно утративший веру в Пречистого Спаса и крепче всех излюбленного им Чудотворца написать эти строки? Ответ ясен. Конечно, не мог. Он не получил бы от Господа того вдохновенного песенного дара, которым, несомненно, обладал этот беспутный и грешный скиталец по жизненным тропам.

Есенин был в то время действительным обладателем сердец нескольких новых, выраставших на Руси поколений, не знавших, правда, великих истин христианства, но вместе с тем свободных от растлевающих влияний позитивизма и либерализма, растливших ум и душу предшествовавших им поколений русской интеллигенции XIX века. О силе господства Есенина в сердцах русской молодежи достаточно свидетельствует такой факт: после его трагической смерти по всей России стали стихийно возникать группы молодежи обрекавшие себя на самоубийство, которое они обычно совершали под тенью березок – дерева, посвященного Есенину, русского дерева, как бы олицетворявшего собою его нежную, душистую поэзию. Это была трагичная эпидемия самоубийств, свидетельствовавшая о глубоком кризисе, поразившем наполненные чуждым содержанием души русской молодежи. Кризис этот ни Есенин, ни оторванные от христианства его братья по духу не имели сил преодолеть. «Значение Есенина именно в том – пишет Георгий Иванов – что он оказался как раз на уровне сознания русского народа “страшных лет России”, совпал с ним до конца, стал синонимом ее падения и ее стремления возродиться». Вера, хотя бы подсознательно, – в форме уважения «к всему, что человеку свято», всё же жила в этих опустошенных душах, и она прорвалась в негодующем стихотворении того же Есенина, поднявшего свой голос за Христа оскорбленного бездарным версификатором Демьяном Бедным, напечатавшим свое кощунственное произведение «Евангелие от Демьяна». Приводим сокращенно выдержки из этого письма Есенина, конечно, не напечатанного ни в одном коммунистическом журнале, однако, с необычайной быстротой распространенного в рукописях по всей России и получившего созвучие в миллионах сердец:

В годы, последовавшие за трагической смертью Есенина, казалось бы, черный занавес опустился над русской поэзией, и замолкли в ней аккорды то покаянной, то обличительной по отношению ко злу, то полной светлой веры в искупление и торжество добра арфы псалмопевца. Бездушные, мертвые слова восхваления лживым кумирам рекой полились из-под пера новых поэтов. Шли ли они от души или, наоборот, – от силы, поработившей эту душу, – трудно ответить на этот вопрос, но некоторый свет на него проливает самоубийство другого поэта той же эпохи, Владимира Маяковского, полностью отдавшего себя и свой талант на службу коммунистическому Молоху, опустошенного этим Молохом и провалившегося в собственную пустоту.

Прошло полтора десятилетия, и в подсознательных глубинах выросших за это время новых поколений возродились позывы к тем же мотивам, к напевам арфы Давида. Страшные, потрясшие всю нацию годы Второй мировой войны всколыхнули в ней прежде всего ее патриотические чувства. Не за «светлое будущее коммунизма», но за родную страну, за тысячелетнюю Русь, Святую Русь встал нерушимой стеной весь русский народ – встал и тотчас же на его устах зазвучало неразрывное с русским национальным самосознанием имя Христово, имя Милостивого Спаса. Из народных глубин оно немедленно перенеслось в уста наиболее чутких, наиболее талантливых молодых поэтов и чудесно прозвучало даже в строках коммуниста К. Симонова:

Не верящих ли? Неужели замолкла, окончательно замолкла арфа псалмопевца в душах