Что делать дальше? Куда податься? Что предпринять?.. Либо теперь отбывать воинскую повинность, либо поехать до осени в Дрезден к давнему другу Саше Чумакову? А где взять деньги для поездки в Дрезден?
Все, что можно заложить, заложили, но давали в залог здесь мало. Придется опять беспокоить родителей, может, войдут в его положение и устроят что-нибудь поскорее.
16 февраля 1906 года Толстой уже из Петербурга писал в Самару: «13 февраля я собрал вещи чтобы ехать в Самару, но увы получил деньги, эти проклятые деньги и проехал прямо в Питер. Здесь сижу третий день, уеду дня через три. Все идет как по маслу, задержки никакой… В Питере реакция не так заметна, как в Казани, но все-таки придавлено. Вообще неприветливое наше отечество. Мне было очень досадно, что я не попал в Самару, но у нас не хватило бы денег. Писаться буду из Дрездена очень усердно и надеюсь, что вы оба будете мне отвечать. Пока особых впечатлений не получил. В Москве почти так же оживленно, не заметно, что было пролито столько крови… За границей русских очень много, например, из нашего института уехали больше 600 человек.
В Питере идут страшные аресты, иногда целыми кварталами. О созыве думы конечно никто и не разговаривает. Правые партии усиленно рассылают листки для записи в члены партии…
Писать стихи теперь что-то не могу, нет настроения».
В Петербурге Алексей пробыл всего лишь несколько дней. Ничто его здесь не удерживало. Друзей разбросало, институт закрыт. По улицам все чаще ходили солдаты, гарцевали казаки. Тусклое петербургское небо опускалось все ниже. Взяв отпуск в технологическом институте, Алексей уехал в Дрезден.
Всю дорогу не переставал восхищаться трудолюбием и организованностью немцев. Всюду тщательно обработанные поля, дороги, обсаженные деревьями, деревни, правда небольшие, но с прекрасными каменными постройками, оранжереями, каналы, осушительные дренажи, сады, вычищенные леса. А города? Красивые здания, везде асфальт и клинкер, трамваи, автомобили, хорошие уютные магазины. Публика удивительно ровная.
В Дрездене он прожил несколько месяцев, но таких, которым суждено было многое изменить в его жизни. Здесь он вновь встретился со своим старинным другом Сашей Чумаковым, который ввел его в круг русских эмигрантов, главным образом студентов, исключенных из различных высших учебных заведений России. Почти все они были выходцы из имущих слоев русского общества, все были настроены оппозиционно к самодержавию в России, зачитывались подпольной литературой. Алексей ходил в театры, музеи.
Видел Сикстинскую мадонну. «Боже мой! Страшное впечатление и чем больше всматриваешься, тем сильнее. Столько глубины чувства и мысли, что не верится, что это создание рук человеческих. Был в Саксонской Швейцарии, откуда и послал вам открытку. Головокружительная красота. Вообще здесь жизнь хорошая, светлая и благоприятные условия, чтобы сделать ее таковой, хотя на немцев это не действует — они знают свое пиво и больше ничего. Зато иностранцы (которыми кишит Дрезден) чувствуют и живут за них», — писал Алексей родителям 26 марта 1906 года.
В Дрездене Алексей познакомился в Л. И. Дымшицем, таким же студентом, вынужденным уехать за границу после событий 1905 года. К нему из Берна изредка приезжала его сестра. Там она училась в университете. В эти дни Толстой частенько заходил к ним.
Софья Дымшиц была совсем не похожей ни на одну из знакомых ему женщин. Она казалась ему просто необыкновенной. Как-то она спросила его, любит ли он дождь ночью. И тут же сказала, что, когда идет дождь ночью, ей представляются маленькие духи, хлопающие в ладошки, со смехом пролетающие в листьях и шлепающие босыми ножками по земле. И так часто поражала она его своим неповторимым отношением и окружающему миру.
Они быстро подружились, стали встречаться. Но вскоре Софья уехала в Петербург, а Алексей в Самару, на Барбашину Поляну, на дачу Алексея Аполлоновича и Александры Леонтьевны. Сюда же он привез и тетрадку стихов, написанных в Казани и Дрездене. Эта тетрадка горько разочаровала Александру Леонтьевну. Лирические опыты сына показались ей серыми, бесцветными. Не раз уж она говорила ему и писала об этом, все надеялась как-то разбудить в нем дремлющее писательское самолюбие. На этот раз разочарование ее было гораздо глубже: перед ней был уже двадцатитрехлетний молодой человек, от которого; видимо, больше нечего ждать, он уже сформировался и выказал все, на что горазд.
После сурового разговора с матерые Алексей в середине июля уехал в Казань.
25 июля 1906 года он получил телеграмму о ее смерти.
Это известие надолго выбило из колеи. Алексей любил в ней не только мать, всегда такую внимательную и отзывчивую к каждому его шагу, к каждому начинанию, но и своего первого литературного наставника, беспощадно отзывавшегося обо всех его неудачах и срывах. Она научила его различать настоящее и подлинное в искусстве, поэтому так много он начинал и бросал, чувствуя свою неподготовленность для большой литературы.
Местные газеты, извещая о смерти писательницы A. Л. Тургеневой, подписывавшейся иногда псевдонимом А. Бостром, высоко отзывались о ее недюжинном беллетристическом таланте, трудолюбии, высокой образованности.
Спустя семь лет в своей первой автобиографии Алексей Толстой писал: «Моя мать была писательница. Я был ее последний. Остальные дети жили в другом месте. Я не знаю до сих пор женщины более возвышенной, чистой и прекрасной».
После похорон тетя Алексея Мэрия Леонтьевна предложила ему погостить в Тургеневе. Он согласился.
По дорого в Тургенево Мария Леонтьевна старалась развлечь Алексея, рассказывая о самарских знакомых, пыталась шутить.
Неделя в Тургеневе быстро промелькнула. Алексей отдохнул здесь душой, много ходил в окрестностях усадьбы, подмечая подробности и детали отходящего барского быта. В сущности, это было прощание с родовым имением Тургеневых: Мария Леонтьевна продавала свое хозяйство и переезжала в Москву на постоянное жительство. Спустя три года после этого Алексей Толстой во всех деталях — и подробностях вспомнит эту неделю и воскресит ее в своей первой повеоти «Неделя в Туреневе».
В Петербурге все решительно изменилось. Роспуск I Государственной думы, «кровавый день» в Варшаве и Лодзи, покушение на Столыпина, убийство генерала Лекна, руководившего подавлением Московского декабрьского вооруженного восстания, Свеаборгское восстание — все эти события и факты свидетельствовали о непрерывном развитии революционного движения и о повсеместном жестоком его подавлении.
