Здесь-то и обнаруживается глубокая внутренняя противоречивость и, следовательно, неосуществимость «проекта любви» в принципе: смысл любви в том, чтобы приковать к себе сердце другого свободного человека, но как только это достигается, другой из свободного становится рабом, а ведь первоначальное намерение было любить свободного человека. Следовательно, по Сартру, любовь есть мечта, прикрывающая довольно-таки неприглядную реальность борьбы и порабощения. Так развенчивается еще один романтический идол, которому поклоняется буржуазная респектабельность, отлично сознающая, впрочем, изнанку действительных отношений между мужчиной и женщиной в капиталистическом обществе.
Не лучше обстоит дело и с другой позицией, позицией подавления свободы другого. Ни любовь, ни ненависть не могут примирить бытие-для-себя человека с его бытием-для-другого, свобода одного делается рабством другого, и конфликт предстает как существеннейшая черта отношений между людьми. Гегелевский анализ господского и рабского сознания в «Феноменологии духа» превращается Сартром в общую модель человеческих отношений с той только разницей, что у Гегеля это противоречие снимается в ходе исторического процесса, а по Сартру, противоречия между людьми неизбежны и неустранимы.
Здесь Сартр обращает огонь своей критики против идеализма Гуссерля и особенно Гегеля. Гегеля он обвиняет в неоправданном «гносеологическом и онтологическом оптимизме», поскольку тот верует в синтез противоположных определений в лоне абсолютного духа. Для Гегеля «несчастное сознание» (сознание гибели надежд) — давно пройденная духом ступень, если эту категорию истолковывать исторически, или — с логической точки зрения — одна из необходимых предпосылок окончательного торжества духа. В этом находил выражение исторический оптимизм поднимающейся буржуазии. Совершенно иначе смотрит на дело Сартр. Для него «несчастное сознание» — неустранимая и вечная черта человеческого существования. Такой вывод, конечно, не беспочвен, в нем подытожен исторический опыт столетия, прошедшего со времени наибольшей популярности учения Гегеля, а этот опыт недвусмысленно показал, что гегелевский оптимизм неоправдан, что буржуазное «царство разума» так и не стало царством счастья и душевного мира людей. В полной мере обнаружилась враждебная человеку сущность капиталистических общественных отношений. Однако сам Сартр, следуя своей антиисторической методологии, изображает определенный результат (изживание иллюзий буржуазного прогрессизма) конкретного исторического процесса как необходимый элемент изначальной онтологической структуры человека.
И все же крушение обеих позиций по отношению к другому отнюдь не равнозначно. (Вот на это далеко не всегда обращают внимание а. комментаторской литературе.) Общее здесь то, что свобода другого не может быть отнята ни лаской, ни насилием. Добычей любви или ненависти становится лишь тело, фактичность существования, а свобода как чистая трансценденция, или ничто, всегда ускользает от посягательств. В этом месте трактата опять показывается на поверхности социально-политический смысл отвлеченнейшего анализа Сартра. Рассуждения Сартра о том, что, даже убивая человека, нельзя убить его свободы, иллюстрированные сценой линчевания из романа У. Фолкнера «Свет в августе», звучали как завуалированный призыв во что бы то ни стало бороться за свободу родной страны, невзирая на террор поработителей.
Несостоятелен проект любви и обольщения, но столь же несостоятелен и проект ненависти и порабощения. Вторая часть этого утверждения звучит не так уж пессимистично… Теперь у нас есть все данные для того, чтобы ответить на вопрос о смысле фундаментального проекта. «Желание быть богом» есть стремление к абсолютному пределу во всех отношениях, во всех областях человеческой деятельности. Это неуемная жажда жизни, не желающая принимать во внимание реальных условий человеческого бытия, попытка выскочить из рамок, поставленных ситуацией. Это, стало быть, слепое иррациональное влечение, игнорирующее технический мир, в котором господствует рациональная связь между причиной и действием, и открывающее вход в особый «магический мир».
Совокупность эмоциональных реакций индивидуума представляет особый способ бытия-в-мире, особый способ реакции на реалии внешнего мира. Так, например, обморок охваченного ужасом человека символически выражает стремление ликвидировать опасность, подавляя сознание этой опасности, — как будто бы простая модификация сознания могла устранить угрозу. Магическому миру и магическому действию Сартр противопоставляет технический мир и техническое действие.
В этом мире нет места непосредственным импульсивным реакциям. Здесь уже господствует рефлексия, в свете которой вся действительность выглядит как множество инструментальных комплексов, группирующихся вокруг целеполагающей деятельности субъекта. Деятельность сознания всегда целесообразна (интенциональна, если воспользоваться терминологией феноменологов). Как же тогда отличить «техническое» действие от «магического»? Ответ на этот вопрос снова приводит к фундаментальному различию дорефлективного и рефлективного самосознания. Техническое действие предполагает сознающую себя целесообразность, а магическое — своего рода бессознательную.
Но Сартр (в отличие от Фрейда) не признает существования бессознательного психического, считая (вслед за Гуссерлем), что постулат бессознательного представляет собой опять-таки овеществление сознания. Поэтому магическая целесообразность должна быть понята как особый акт сознания, природа которого и состоит в том, чтобы быть отрицанием самого себя. Отсюда специфический характер эмоциональных актов составляет намерение «закрыть глаза» на реальность технического мира и инструментального детерминизма. Это, по Сартру, «деградация сознания», не желающего принимать во внимание коэффициент сопротивления вещей и разрабатывать технику действительного изменения мира. Это своеобразная форма бегства от мира, «эскапизм».
Общая характеристика эмоций оказывается полностью применимой и к фундаментальному проекту, который представляет собой безрассудное влечение к абсолютной интенсивности бытия, которая человеку в действительности недоступна. Это крайняя степень самоутверждения, это желание быть единственным в мире, как един и всемогущ Творец. Остается сделать последний шаг, чтобы окончательно прояснить смысл фундаментального проекта: найти более экспрессивное обозначение этой позиции, и притом такое, которое бы сразу позволило определить ее (этой позиции) философскую ориентацию. При определенных знаниях в области европейской философии последнего столетия сделать это, в общем, нетрудно. Ассоциация возникает быстро: человек, желающий стать богом, есть не кто иной, как сверхчеловек, а само это желание есть безграничная воля к власти. Иначе говоря, суть фундаментального проекта Сартр фактически (хотя и не вербально) очерчивает в терминах философии Ницше.
