Адъютант повел нас в следующую комнату, меня первую, и поставил с краю а в это же время из других дверей вышел Трепов с целой свитой военных, и все направились ко мне.
На мгновение это смутило, встревожило меня. Обдумывая все подробности, я нашла неудобным стрелять в момент подачи прошения: и он, и свита на меня смотрят, рука занята бумагой и проч., и решила сделать это раньше, когда Трепов остановится; не доходя до меня, против соседа.
И вдруг нет соседа до меня, — я оказалась первой…
Не все ли равно: выстрелю, когда он остановится около следующей за мной просительницы, — окрикнула я себя внутренно, и минутная тревога тотчас же улеглась, точно ее и не было.
О чем прошение?
— О выдаче свидетельства о поведении.
Черкнул что-то карандашом и обратился к соседке. Револьвер уже в руке, нажала собачку… Осечка.
Екнуло сердце, опять, выстрел, крик…
— Теперь должны броситься бить, — значилось в моей столько раз пережитой картине будущего.
Но произошла пауза. Она, вероятно, длилась всего несколько секунд, но я ее почувствовала.
Револьвер я бросила, — это тоже было решено заранее, иначе, в свалке, он мог сам собой выстрелить. Стояла и ждала.
«На преступницу напал столбняк», — писали потом в газетах [177].
Вдруг все задвигалось: просители разбегались, чины полиции бросились ко мне, схватили с двух сторон.
— Где револьвер?
— Бросила, он на полу.
— Револьвер! Револьвер! отдайте! — продолжали кричать, дергая в разные стороны.
Предо мной очутилось существо (Курнеев, как я потом узнала): глаза совершенно круглые, из широко раскрытого рта раздается не крик, а рычание, и две огромные руки со скрюченными пальцами направляются мне прямо в глаза. Я их зажмурила из всех сил, он ободрал мне только щеку. Посыпались удары, меня повалили и продолжали бить.
Все шло так, как я ожидала, излишним было только покушение на мои глаза, но теперь я лежала лицом вниз, и они были в безопасности. Но, что было совершенно неожиданно, так это то, что я не чувствовала ни малейшей боли; чувствовала удары, а боли не было. Я почувствовала боль только ночью, когда меня заперли наконец, в камере.
— Вы убьете ее?
— Уже убили, кажется.
— Так нельзя: оставьте, оставьте, — нужно же произвести следствие!
Около меня началась борьба: кого-то отталкивали. — должно быть Курнеева.
Мне помогли встать и усадили; на стул… Мне казалось, что я была все в той же комнате, где подавала прощение, но предо мною, несколько влево у стены, шла вверх широкая лестница без площадки, до самого верха противоположной стены, и по ней, спеша и толкаясь; с шумом и восклицаниями, спускались люди. Она тотчас приковала мое внимание: откуда взялась тут лестница, раньше ее как будто не было и какая-то она точно не настоящая, и люди тоже не настоящие. Может быть, мне это только кажется, — мелькнуло тут же в голове. Но меня увели в другую комнату, и вопрос о лестнице так и остался у меня под сомнением и почему-то целый день, как только оставят меня на минуту в покое, так она и вспомнится.
Комната, в какую меня перевели, была большая, гораздо больше первой, у одной из стен стояли большие столы, вдоль другой шла широкая скамья. В комнате в этот момент было мало народу, из свиты градоначальника, кажется, никого.
— Придется вас обыскать, — обратился ко мне господин каким-то нерешительным тоном, несмотря на полицейский мундир, — какой-то он был неподходящий к этому месту и времени: руки дрожат, голос тихий и ничего враждебного.
— Для этого надо позвать женщину, — возразила я.
— Да где же тут женщина?
— Неужели не найдете? И сейчас же придумала:
— При всех частях есть казенная акушерка, — вот за ней и пошлите, — посоветовала я.
— Пока то ее найдут, а ведь при вас может быть оружие? Сохрани господи, что-нибудь случится…
— Ничего больше не случится; уж лучше вы свяжите меня, если так боитесь.
— Да я не за себя боюсь, — в меня не станете палить. А верно, что расстроили вы меня. Болен я был, недавно с постели встал. Чем же связать-то?
Я внутренно даже усмехнулась: вот я же его учить должна!
— Если нет веревки, можно, и полотенцем связать.
Тут же в комнате он отпер ящик в столе и вынул чистое полотенце, но вязать не торопился.
— За что вы его? — спросил он как то робко.
— За Боголюбова.
— Ага! — в тоне слышалось, что именно этого он и ожидал.
Между тем весть, очевидно, уже распространилась в высоких сферах. Комната начала дополняться: один за другим прибывали особы военные и штатские и с более или менее грозным видом направлялись в мою сторону. В глубине комнаты появились солдаты, городовые. Мой странный (для данного места и времени) собеседник куда то исчез, и я его больше не видала. Но стянули мне за спиной локти его полотенцем. Распоряжался какой-то шумный, размашистый офицер. Он подозвал двух солдат, со штыком на ружьях, поставил их за моей спиною и велел держать за руки. Отошел на средину комнаты, посмотрел, должно быть, место не поправилось, перевел на другое. Уходя, предостерег солдат:
— Вы берегитесь, а то, ведь, она и ножом пырнуть может!
Мое предвидение, а следовательно, и подробная программа поведения не шла дальше момента побоев. Но с каждой минутой я все сильнее и сильнее радостно чувствовала (несмотря на вспоминавшуюся лестницу), что не то, что вполне владею собой, а нахожусь в каком-то особом небывалом со мной состоянии полнейшей неуязвимости. Ничто решительно не может смутить меня или хотя бы раздражить, утомить. Чтобы ни придумали господа, о чем то оживленно разговаривавшие в это время в другом конце комнаты, — я то буду спокойно посматривать на них из какого-то недосягаемого для них далека.
На несколько минут нас оставили в стороне и солдаты начали перешептываться.
— Ведь скажет тоже: связана девка, два солдата держут, а он: берегись — пырнет!
— И где это ты стрелять выучилась? — шепнул он потом над самым ухом.
В этом, «ты» не было ничего враждебного, — так, по мужицки.
— Уж выучилась! Не велика наука, — ответила я также тихо.
— Училась да не доучилась, — сказал другой солдат — плохо попало-то!
Не скажи, — горячо возразил первый, — слыхать, очень хорошо попала, — будет ли жив!
В группе сановников произошло движение, и они направились в мою сторону. Это — вернулись полицейские, посланные произвести обыск по фантастическому адресу, выставленному мною на прошении.
— На Зверинской улице в номере таком-то никто не живет, дом снесен!
— Вы дали ложный адрес!..
―
Д. А. Клеменц. (Личные воспоминания)
