— Купил. Лежит у меня в конторке. Зайдете, Николай Артурович, или принести к вам в кабинет?
— Зачем же таскать такую тяжесть. Я сейчас зайду...
Баббит в слитках был сложен на столе в конторке начальника медницкого цеха.
Гефт не ошибся: металл был тот же, на каждом слитке стояла его метка. Подтверждала это и паническая телеграмма с борта эсминца. Разумеется, подшипники на «П-187» Гнесианов залил старым баббитом, а этот металл спрятал где-то здесь, быть может под полом. Вот и следы земли на слитках.
— Хорош баббит? — спросил Гнесианов.
— Советский. Что, сторожевики и буксир пришли раньше времени?
— В ковше.
— Вот что я хочу вам предложить, Василий Васильевич, укрупните бригады. Ставьте на объект вместо трех-четырех рабочих восемь-девять.
— Что-то я не пойму вас, Николай Артурович... — удивился Гнесианов.
— Что же тут непонятного? Оплата труда не сдельная, рабочий от этого не пострадает...
— Ну, а фронт работ? Что будет делать на объекте бригада в девять человек?
— Зажигалки, вилки, ножи. Я слышал, они на базаре идут ходко... Что это? — спросил Гефт, указывая на отлитую муфту.
— Вторая муфта для буксирного теплохода «Лобау». Вчера одну отлили, обработали, вижу, ставить нельзя: металл при подгонке дал трещину. Приказал отлить другую... Вот отлили...
— Хорошо. Вы ее обработайте, покажите шефу, а поставьте первую...
— Опять я вас не понимаю, Николай Артурович...
— Экий вы, право, непонятливый!
— Стойте, стойте! Сообразил! На муфту затрачен материал, рабочая сила, а мы ее в сторону и ставим бракованную...
— Совершенно верно. А по поводу укрупнения бригад тоже сообразили?
— Тоже сообразил: видимость большой работы, а на деле — пшик!..
— Все правильно, Василий Васильевич.
— Так вот вам мое слово, Николай Артурович, я на такое дело не пойду. У меня жена, дети... Я свою голову подставлять не намерен...
— Вы хотите класть денежки в свой карман, а голову подставлять чужую? Так я вас понял?
— Опять же какая-то загадка...
— Загадка, да разгадка проста. Металл этот вы мне уже показывали, когда покупали баббит для эсминца «П-187». Вот видите метки, — он перевернул на торец несколько слитков и показал процарапанные буквы «Г. Н.». — Мои инициалы, я их поставил еще в прошлый раз. Вы этот баббит спрятали, а подшипники залили старым. Эсминец сделал переход до порта Сулин и вышел из строя. А теперь вы получили еще три тысячи марок и снова подсунули мне тот же самый баббит. Можете его спрятать и заливать старьем. Я вам не только не мешаю, но в случае неприятностей разрешаю сослаться на меня. Вам все ясно?
— Ясно-то ясно, да то, что вы мне предлагаете, знаете как называется? — Гнесианов втянул голову в плечи и замолчал.
— Что же вы замолчали? Это называется саботаж. Замораживание рабочей силы. Диверсия. Вы можете пойти к румынской администрации и доложить все как есть. Интересно, кому из нас поверят? Вам, после художеств на скоростном эсминце? Вам, дельцу по каким-то темным коммерческим операциям с металлом? Или мне, немцу, старшему инженер-механику, человеку, которому доверяет адмирал Цииб, начальник оберверфштаба?
— Так ведь боязно, Николай Артурович...
— Рисковали вы и раньше, но во имя чего?! Я предлагаю вам дело, сопряженное с риском, но во имя победы нашего оружия! Василий Васильевич, вы же русский человек!..
— А что, Николай Артурович, три тысячи марок я вам должен вернуть? — после паузы спросил Гнесианов.
— Зачем же? Баббит куплен. Качество отличное. Составьте акт, я подпишу.
— Понял вас. Все будет как в аптеке! — он оживился и стал прятать слитки в шкаф.
— Разумеется, вы можете эти три тысячи марок использовать по своему усмотрению, я постараюсь, чтобы деньги у вас не переводились, но советую поддержать рабочих. Многие живут очень трудно, нуждаются. И вот еще что, Василий Васильевич, никому, слышите, никому ни слова о нашем с вами разговоре. Для всех я инженер-механик, представляющий на заводе интересы немецкой администрации. Ясно?
— Все ясно, Николай Артурович.
— Я очень рад, Василий Васильевич, что мы с вами нашли общий язык. До свидания!..
В шесть часов, когда масса рабочих хлынула через проходную завода, Николай, стоя у окна своего кабинета, еще раз увидел мастера Гнесианова. Он шел с большой и, видно, тяжелой кошелкой. Во всей его маленькой, приземистой фигуре, напряженной руке, выражении лица можно было угадать беспокойство за судьбу металла, который он выносил с завода.
Николай открыл окно и, готовый прийти ему на помощь, прислушался к тому, что делалось возле турникета. Но все сошло благополучно.
Из механического вышел Полтавский и, приложив ко лбу ладонь козырьком, посмотрел на окно кабинета. Закатное солнце, отражаясь в стекле, слепило ему глаза.
Николай понял, что Полтавский высматривает его. Он достал из стола бутылку, коробку консервов, сунул их в карман и пошел в механический.
В конторке механического «секретарши» уже не было, но присутствовал ее запах (Лизхен душилась эссенцией розового масла).
— Ушла? — спросил Николай.
— Сегодня на полчаса раньше. За ней заехал шофер баурата, кажется, его фамилия — Беккер.
— Будьте с ней осторожны. Лизхен — глаза и уши Загнера, — предупредил Николай.
— Я этого не знал, но чувствовал печенкой, она меня редко обманывает, — усмехнулся Рябошапченко.
Он расстелил на столе газету и поставил банки, добытые им в санчасти. Общими усилиями были открыты консервы и распечатана бутылка. Гефт налил бренди в банки. Полтавский извлек из кармана несколько ломтей хлеба. Вилка была одна на всех, в универсальном ноже Рябошапченко, но это не портило сервировку. Каждый сделал себе бутерброд, они чокнулись и...
— Постойте, товарищи, за что? — спросил Гефт.
— За «товарища»! — предложил Полтавский.
— Тост хороший! Выпьем за то, чтобы вернулось к нам доброе, человечное обращение — товарищ!
Они выпили и закусили.
Бутылка была опорожнена еще только наполовину, а Николай уже понял: нужного разговора не получится. Пригласив Полтавского, он совершил ошибку. Тогда под предлогом, что в шесть тридцать у баурата совещание, он простился и ушел.
— Как думаешь, Андрей Архипович, с кем Гефт? Неужели с немцами? — спросил Рябошапченко, когда они остались одни.
— Николай, конечно, немец, но, думается, с фрицами ему не по пути, — сказал Полтавский. — Лично я ему доверяю.
— А что, если он и нашим, и вашим?
— Как это? Не пойму...
— Служит рейху, а с нами заигрывает на всякий случай, вдруг Гитлер выйдет из игры. Обеспечивает свои тылы...
— Знаешь, Иван Александрович, я как-то привык о людях хорошо думать. Трудно жить, если в каждом видишь подлеца...
