А вот еще одна запись:
«10 июля. В Хмельниковском госпитале отругал врача, который эвакуировал раненого с переломом бедра, прибинтовав ему одну ногу к другой. А между тем рядом было полно досок, с помощью которых можно было отлично иммобилизовать конечность. Приказал за неимением стандартных шин изготовить шины из досок и впредь пользоваться ими.
Вечером оперировал одного старшего лейтенанта. У него перфорация язвы желудка. Оперировал в темноте. Санитар зажигал одну спичку за другой, жег бумагу, свернутую в трубку, и при этом «освещении» пришлось делать операцию, требующую довольно точных движений. Язву удалось найти довольно быстро. Наложил двухрядный шов. Операция прошла благополучно… По-видимому, хирург не должен складывать своего оружия даже в самой сложной обстановке».
Фронтовая обстановка для Александра Александровича была неким институтом: ведь это повседневная и очень разнообразная практика в хирургии и приобретение колоссального опыта.
«…Ведь вот как интересно получается: я, профессор, главный хирург армии, почти непрерывно изо дня в день разъезжаю по многим лечебным учреждениям, главным образом для того, чтобы учить. Однако практически, выходит так, что я не только учу, но и учусь сам у работающих со мной хирургов, получая от них много весьма полезных сведений, которые передаю другим. Ясно, что от этого выигрывают все».
Это был такой экзамен на выносливость и мужество, на умение владеть собой, что в мирных условиях Вишневский не открыл бы в себе и десятой доли тех качеств, которые рождались на фронте. И наконец вопреки всему постоянная опасность действовала на его психологию оздоровляюще. Так, например, 16 июля он описывает случай, когда его вызвали на консультацию к больному:
«Молодой человек — самоубийца. Нанес себе ножом 15 ран в область сердца. Открытый пневмоторакс и сильное кровотечение. Ранение трехдневной давности, пульс частый, слабого наполнения. Посоветовал пока перелить кровь, положить хорошую окклюзионную повязку на грудную клетку, холод и подождать. Чудак! В такое время кончать жизнь самоубийством!» — заканчивает Александр Александрович эту запись.
В это трудное время сам Александр Александрович старался мобилизовать собственные физические и духовные силы, чтобы всегда быть собранным и готовым к работе. И еще юмор! Юмор выручал его постоянно и помогал переносить все тяготы фронтовой жизни.
«18 июля. Приказ получен, идем дальше. Взяли в санотдел еще одного врача. Только что приехал, новенький, необстрелянный. Все спрашивает, куда ему девать чемодан, — тяжело, мол, носить за собой.
Мы посоветовали на основании нашего опыта разделить на две части: половину выбросить здесь, другую по дороге — тогда будет легче!..»
Юмор. Я вспоминаю мою мать Ольгу Васильевну как раз в эти июльские дни сорок первого года. Я тогда уехала с детьми вместе с семьей отца в Пески — в поселок художников, в ста километрах от Москвы. Немцы сильно бомбили этот район — там поблизости был мост через Оку возле города Голутвина. Я панически боялась бомбежек и, как только слышала гул самолета, тотчас тащила двух своих детей — Катеньку и Андрона в бомбоубежище — вырытую во дворе яму, перекрытую бревнами, — и оттуда выглядывала, переживая, пока все стихнет. А мама в это время, стоя у окна в кухне, варила на примусе кашу.
— Ты посмотри в небо-то! — кричала мне она. — Ведь это наши летят. У них на крыльях звезды! — и чертила ложкой в воздухе пятиконечную звезду, заливаясь смехом: — Вон он, летчик-то, молоденький, глядит вниз и смеется над тобой!..
И действительно, низко над землей летел наш У-2, и мы втроем разглядывали его из нашего укрытия.
— Знаешь, если ты потеряешь последний юмор, в тебя непременно попадет бомба! — серьезно уверяла меня мама. Неизменный оптимизм и присутствие духа не покидали ее никогда.
Мы все спали одетые на случай ночной бомбардировки, чтоб сразу выскочить и бежать в «щель», но мама, как всегда в мирное время, надевала ночную рубашку и закручивала волосы на бигуди, повязывала голову голубым платочком и укладывалась спать под стеганое одеяло. Она и не думала бегать в «щель» и говорила: «Да эту «щель» вашу засыплет этим же домом, так и останетесь там, погребенные. Нет уж, я буду спать по-человечески. А вообще-то в меня бомба не попадет, потому что я смеюсь над ней!» И я помню, не раз в самые критические минуты моей жизни мама своим метко сказанным словом, своим умным и добрым юмором ставила все на место и заставляла меня трезво и разумно взглянуть на себя со стороны…
Возвращаюсь к страницам из дневника Вишневского. Читаю запись от 2 августа, свидетельствующую о какой-то внутренней «элегантности» поступков Александра Александровича:
«…Раненый пленный ефрейтор 21 года. Я объяснил ему по-немецки, что усыплять не стану, операцию сделаю под местным обезболиванием, и боли он испытывать не будет. Он сказал «гут» и закрыл глаза и в течение операции не шелохнулся. У него оказалось семь ран подвздошной кишки, довольно близко расположенных одна от другой. Я резецировал поврежденный участок кишки на протяжении сорока двух сантиметров и наложил соустье конец в конец. Брюшную полость зашил наглухо. Входное пулевое отверстие расширять не стал — оно в горошину. После операции, пользуясь минутой свободного времени, разобрал с врачами особенности только что произведенной операции… Закончив разбор операции, выкупался в речке и вернулся в сан-отдел. В санотделе установили дежурство. Сегодня дежурю я. Кругом тишина. Хожу вокруг больницы с винтовкой в руках и думаю, думаю, думаю. Мысли безрадостные, и все же уверенность в победе не ослабевает ни на минуту…»
Вот здесь мне хочется остановиться, чтобы еще раз воздать должное Александру Александровичу. Когда перед ним был враг, немец, может быть, ярый фашист, он не счел себя вправе его судить, обвинять, мстить — он поступил, как гуманнейший человек, как истинный врач — сначала он должен, следуя врачебной этике, вылечить больного, спасти от смерти раненого и уж, — только потом передать его военному суду как врага. Как же надо уметь управлять своими чувствами, своим разумом, своей волей!..
Кстати, еще раз о местной анестезии. Александр Александрович очень внимательно всегда относился к болевым ощущениям пациента, я знаю это по себе — ведь мне не раз приходилось попадать к нему на операционный стол.
— Ну как, тебе не больно? — всегда спрашивал он. — Ты скажи, если больно, не терпи зря [2].
И я отлично понимаю его, когда он по-немецки объясняет вражескому ефрейтору, что тот боли не почувствует. При хирургическом вмешательстве Александр Александрович даже врагу не хочет причинять боли, хотя если бы он столкнулся в этим же ефрейтором один на один где-нибудь на линии фронта, он бы не стал его щадить — ведь в этом случае перед ним был бы враг. А здесь этот мастер хирургии, глядя в лицо нашего смертельного врага, успокаивает его: «Боли испытывать не будете». Такова была его профессиональная этика.
