— А знаешь, — сказал я, листая первоиздание «Доктора Живаго», — что сделал твой Поленов? Среди прочего?
— Что еще?
— Передал в ГБ список советских граждан, в адреса которых ЦРУ посылало всю эту литературу. Можно себе представить, какой фронт работ открылся для Пятого управления. Русский патриот… — Я успел сдержаться и не добавить: «Сволочь!» — Ты не знала?
— Нет.
— Он что, так любил свою Советскую Родину?
— Не помню, чтобы Ник на эту тему говорил… Нет, говорил! Говорил. И даже часто…
— Что?
— «Где водка, там и родина».
— Да уж… Как раз водки на родине его не оказалось.
Нет, я не злорадствовал, я просто имел в виду иронию, нет даже не иронию, а какое-то глумление судьбы над бедным агентом-алкоголиком, вернувшимся в Москву в разгар Кремлевского антиалкогольного делириума. Не говоря уже о тотальном коллапсе, с неумолимой логикой за этим происшедшим. Кто знает? Была бы водка, может, был бы и Союз.
— Он просто шутил. Ник не был циником.
— Конечно, нет. Он был агентом.
— Не при мне, — возразила Летиция. — Если и стал, то при этой своей…
— Ну да, конечно. — Я помнил представленную мне пунктиром версию их отношений, которая, возможно, и убедила шефа безопасности Фроста. — При тебе был просто пылкий московский паренек.
— А уж в этом с ним никто не сравнится.
— В чем, в пылкости?
— Ник — самая большая любовь моей жизни, — сказала она, как ампутировала.
Заткнувшись на темы жизни, я вернулся к безопасному вторичному сырью.
Антисоветчина на полках была здесь не сплошная, а с неожиданными вкраплениями в виде безусловных советских раритетов бурных 6о-х. «Струна»… «Треугольная груша» — с автографом. Размашистым фломастером, который выездной Вознесенский и ввел в союзписательскую моду, когда кружку фломастеров держал при себе каждый начинающий авангардист… Летиции он изобразил и про очи-озера, и Ваш баварский академик… Ну, да. Ведь местный член… «Нежность»: Душа зальделая все ледяней, что я наделала с душой своей…
Подростком в Союзе я многое бы отдал за эти книжки, которые западная девушка свободно покупала в «Глобе», парижском магазине советской книги, где дефицитов нет. Поэзии — и русской, и французской — было неожиданно много, но только до определенного момента, когда Летиция, покинув Францию, стала покупать в Германии американские покетбэки.
Летиция, которая, не отрываясь от вязанья, вела свой акустический мониторинг, подняла голову, и я приостановился в ожидании (палец указует на приоткрытую дверь спальни, брови подняты…)
Она кивнула.
Вступив, я удивился размерам будуара. Жить в «Арабелле», чтобы спать в пенале? Какие-то медикаменты на тумбочке в изголовье кровати, которая оставалась аскетичной, несмотря на пончо и рецидивы инфантильности в виде мягких игрушек: Медведь там… Собака… Обезьянка. В ее-то возрасте? Или правда, что детство не проходит?
Но литература здесь совсем не детская. Не знаю, чего я ожидал. Классику? For Whom the Bell Tolls? Вперемешку с Эрикой Ионг и Мэрилин Френч? Но лишь только глаза заскользили по названиям, как стало понятно, почему литературу эту она не афиширует. Почему так долго меня сюда не допускала. Никакой беллетристики, тем паче романтической, здесь не было. Царил беспощадный факт. Красный террор. ЧК-ГПУ-НКВД. Гестапо. Вторая мировая. СС. Холокост. Нюрнбергский процесс.
Разборные стеллажи из «Икеи» оставляли такой узкий проход, что, опустившись на корточки перед нижними полками, спиной я уперся в железную раму кровати. Холодная война. КГБ/ЦРУ. Монографии, исследования. Ален Даллес. Полковник Пеньковский. Мемуары «дефекторов»…
— Скажи, а Ник…
— Что?
— Ник, — возвысил я голос, чтобы быть услышанным в гостиной, — он читал все эти книжки?
— Ник предпочитал читать по-русски.
— Почему?
— Ограниченный английский.
— Херовый, значит, был шпион.
— Как ты сказал?
Я повторил.
— Ну, какой он шпион….
— А кто же?
Ответа не последовало, и я вернулся к корешкам, морщинистым от сгибов. Второстепенные игроки были представлены здесь тоже: разведки французская, испанская, израильская. Американская мафия. Никогда не видел сразу столько книг по убийству братьев Кеннеди, но больше, конечно, по Джону Ф. Буквально десятки книг. Доклад комиссии Уоррена, конечно… Преступность. ФБР. Серийные убийцы. Начиная с бостонского душителя. На каждого по книжке, и не по одной. По Теду Банди — целых пять. Специализация красавчика? Промышлял по общежитиям. Головы студенткам расшибал. Бейсбольными битами.
Не знаю, как это удается ей, но, даже обложившись мягкими игрушками, я бы не смог заснуть на расстоянии руки от всего этого.
Возложив руки на ее кровать, я запрокинулся. В целом я был очень впечатлен. Я знал, что она окончила лицей, прошла во Франции «свои университеты», но такого уровня эрудиции все же не ожидал. В области, конечно, специфической. Новейшей истории Зла. Нет, человек недаром работал в отделе новостей. Причем, не скользила по поверхности. Скрупулезно входила в детали, отыскивая дьявола. Прорабатывая зло: подчеркивания в тексте, заметки на полях, разноцветные наклейки. Будто в полной тайне от всех готовилась к какой-то большой работе. Необъятной, как энциклопедия, название которой напрашивалось само собой: «УжасXX-го века».
Я прищурился. Полиграфическая пестрота нависающей стены книг превратилась в черно-красный монолит. Определенно он испускал пульсацию. Волны. Wibs. Сердце, во всяком случае, билось учащенно. Я вспомнил, как впервые попал на пляс Пигаль в порномагазин. Здесь ажиотаж был не от Эроса, ровно наоборот. Но было так же стыдновато. Не столько по поводу себя, дорвавшегося до табу, сколько за человека, посредством себя познаваемого. То есть — как такового. За человеческую природу.
Интересно, отразилось ли все это на моем лице? Мне не хотелось быть прочитанным. Преодолев импульс бежать, я продолжил изучение будуарной сей библиотеки.
Покетбэки имели тенденцию слипаться, и вставлять обратно было их непросто.
Я стал таким заядлым читателем ее библиотеки, что она стала проявлять знаки ревности, и как-то до моего слуха донеслось:
— Еще начитаешься! когда меня не станет…
— То есть? — Вернувшись в гостиную, я сел в кресло rattan, плетеное из полосок экзотической пальмы, у нее был такой, покрытый темным лаком набор, включавший овальный столик со стеклянной поверхностью, на который я выложил очередную стопку книг. — Летиция?
— Что?
— Что это значит?
— Что библиотеку я завещаю тебе.
