гипподромом»…
Автор упорно уводит нас от обрусевшей интепретации этого слова — ипподром (с его скачками, ставками и прочей суетой). И когда требуется синоним — а прозаику так нужны синонимы! — находит слово, тождественное слову гипподром, но русское, редкое, давнее — ристалище: «…виднелись колонны и статуи ершалаимского ристалища». (В словаре Ожегова слово ристалище помечено как стар., старинное.)
Хотелось бы, правда, знать, «конные статуи гипподрома» в главе 2-й романа и возникающие в главе 25-й «крылатые боги над гипподромом» («…опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом») — это одни и те же статуи? Или Булгаков в главе «Понтий Пилат», над которой работал особенно много и тщательно, эти статуи заменил, а в главе «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» заменить не успел, и они остались в их черновом варианте?
Или так и было задумано? Ибо есть, согласитесь, какие-то очень важные отличия в стиле между двумя первыми «евангельскими» главами — «Понтий Пилат» и «Казнь» — написанными с невероятной прозрачностью и как бы полным отсутствием рассказчика, и двумя последними, 25-й и 26-й («Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» и «Погребение»), собственно представляющими роман мастера, где образность насыщенней, а стиль тревожен и напряженно эмоционален. Может быть, во второй части романа писателю были не нужны информативные «конные статуи» и требовался другой образ — более зрелищный и грозный: «крылатые боги над гипподромом…»
Ах, не сохранившиеся тетради романа…
Так же ненавязчиво поясняет писатель и другие слова. Знаете ли вы, что означает кентурион? Во время чтения романа «Мастер и Маргарита», конечно, знаете, и комментарий историка вам ни к чему. Ибо прежде, чем появится кентурион Марк, прозвучит слово кентурия, ясное в контексте все тех же насыщенно информативных и вместе с тем легких строк в начале главы «Понтий Пилат»: «…Заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед…»
Потом мы услышим распоряжение прокуратора: «Кентуриона Крысобоя ко мне». Затем перед нами предстанет «кентурион первой кентурии Марк, прозванный Крысобоем». И далее просто и узнаваемо, уже не требующее никаких переводов: «кентурион Марк Крысобой»…
Сразу же и как-то незаметно для читателя проясняется слово ала: «…прокуратор попросил легата отправить вспомогательный кавалерийский полк — сирийскую алу». И когда на страницы романа вылетает эта самая ала («Кавалерийская ала, забирая все шире рыси, вылетела на площадь… Летящий рысью маленький, как мальчик, темный, как мулат, командир алы — сириец, равняясь с Пилатом, что-то тонко крикнул…»), мы ее узнаём, поскольку пояснение уже состоялось.
Правда, поближе к концу главы «Казнь» уже знакомая нам ала снова названа кавалерийским полком: «…Левий приковался к тому месту, где стоял, рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошли значительные изменения… Полк снимался, это было ясно».
Что это — необходимость в синонимах? Но писатель здесь, кажется, не испытывает затруднений с синонимами. Далее полк так естественно назван кавалерией: «Левий… старался сообразить, что бы это значило, что кавалерия собирается уходить?» Потом — конницей: «…Уходила в Ершалаим до нитки мокрая конница».
Или все дело в том, что римскую конницу на этот раз видит Левий Матвей, а ему, иудею и бывшему сборщику податей, неизвестны и даже неинтересны термины римской военной службы? По-видимому, именно так. Ибо далее ала прозвучит снова, но уже в присутствии Понтия Пилата, в главе 25-й («Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа»): «Тут издали, прорываясь сквозь стук уже совсем слабенького дождика, донеслись до слуха прокуратора слабые звуки труб и стрекотание нескольких сот копыт. Услышав это, прокуратор шевельнулся, и лицо его оживилось. Ала возвращалась с Лысой Горы».
Весьма настойчиво тесня немецкого происхождения слово солдат, в главе «Понтий Пилат» утверждается легионер… И снова мы сталкиваемся сначала со словом легион — все в том же перенасыщенном и прозрачном втором абзаце: «От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта Двенадцатого Молниеносного легиона…», после чего слово легионер уже не требует пояснений…
Впрочем, солдат писатель убирает не слишком последовательно (гибкой и живой прозе Булгакова вообще не свойственна последовательная и жесткая заданность). Он оставляет это слово, как правило соединяя его с таинственными и непроясненными терминами далекой истории и не менее далекой для русского читателя географии: «тройной ряд себастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской вспомогательной когорты по правую», или просто: «солдат легиона»…
Но это — в главе «Понтий Пилат». А во второй «евангельской» главе — «Казнь» — много раз повторенное слово солдат остается: «…Жар еще был невыносим, и солдаты в обоих оцеплениях страдали от него»; «Командир… жалея солдат, разрешил им из пик, воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белые плащи»; «Томление солдат и брань их по адресу разбойников были понятны…»; «Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам — это снять шлемы и накрыться белыми повязками…» и т. д.
Любопытно: слово сохранено намеренно, по какой-то неясной мне причине? Или это всего лишь след незавершенности правки?
Могла быть не закончена правка? О, да! Приведу известное противоречие в детали, связанное именно с незавершенностью правки. Речь идет о головной повязке Иешуа.
Читатель помнит, в законченном романе Иешуа впервые предстает перед нами так: «Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба…» А в главе «Казнь» того же законченного романа о нем же: «В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме».
История этого противоречия такова. В третьей редакции романа, в главе «Золотое копье», голова приведенного к прокуратору арестанта непокрыта: «Руки молодого человека были связаны за спиной, рыжеватые вьющиеся волосы растрепаны…»
В той же третьей редакции, в главе «На Лысой горе», размотавшаяся чалма покрывает голову одного из казнимых разбойников (в этой редакции у разбойников еще нет имен): «Распятый на следующем кресте качал чаще и сильней вправо, так, чтобы ударять ухом по плечу, и чалма его размоталась». О головном уборе Иешуа (Ешуа) здесь не говорится ничего. По-видимому, нет головного убора.
В следующей, четвертой, редакции оба места отредактированы, но по-разному. В сцене допроса: «Рыжеватые волосы его были прикрыты повязкой с ремешком, а руки связаны за спиной». В сцене казниобраз развивается иначе: размотавшаяся чалма перенесена с уже имеющего имя Дисмаса — на Иешуа: «В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме».
Эта чалма здесь — замена тернового венца евангельского
