Странно, что, понимая это, настоящим – то есть зоологическим – антисемитом я Солженицына тогда всё-таки ещё не считал. Хотя и ясно видел, что антисемитизм как некая идея составляет неотъемлемую часть всей выстроенной им идеологической конструкции.
Вот, например, на последних страницах «Ленина в Цюрихе» он даёт краткую биографическую справку: «Революционеры и смежные лица». Из «Справки» этой мы узнаём, что настоящая фамилия Сокольникова была «Бриллиант», а Ганецкого – «Фюрстенберг». Что Григорий Евсеевич Зиновьев на самом деле был «Апфельбаум» (кстати, на самом деле настоящая фамилия Зиновьева была «Радомысльский»), а Лев Борисович Каменев – «Розенфельд». Юлий Осипович Мартов во девичестве был «Цедербаум», а Парвус (Гельфанд), именовавший себя Александром, на самом деле звался «Израилем Лазаревичем». Что Радек был – «Зобельзон», а Рязанов – «Гольденбах», да к тому же ещё и Давид Борисович.
Кроме этих – хорошо всем известных имён, мелькают в этом списке и другие, гораздо менее, а то и совсем не известные. Вот, например, – Равич Сарра Наумовна, или Герман Грейлих, или Моисей Бронский. Зачем тут эти «смежные лица»? Не для того ли, чтобы увеличить процент «лиц еврейской национальности?»
Такая мысль мне в голову, конечно, приходила. Да и как она могла не прийти, если вся моя молодость прошла под знаком этих «раскрытых скобок», которыми пестрели страницы тогдашних советских газет. Но я гнал прочь эти постыдные подозрения, успокаивая себя тем, что не евреи как таковые, во всяком случае, не только евреи волнуют и раздражают Александра Исаевича, что главная его мысль состоит в том, что революционеры и «смежные лица» были – люди денационализированные, которым подавай мировую революцию, а на Россию им наплевать. Такими денационализированными были не только евреи, но и втянутые в эту революционную воронку поляки, эстонцы, латыши, да и русские, которых в том списке тоже было немало (Пятаков, Шляпников, Луначарский). Но основной корпус «революционеров и смежных лиц» в том солженицынском списке составляли все-таки «инородцы».
Ну, а уж читая главу об убийстве Столыпина, несколько искусственно вставленную Солженицыным в его «Узел первый» (книга называлась «Август четырнадцатого», а Столыпин был убит в 1911-м), сомневаться в безусловно антисемитской её направленности было уже совсем невозможно. И дело тут было даже не в том, что убийцу Столыпина Дмитрия Богрова, которого с детства – в семье – звали «Митя» (и последнее, прощальное своё письмо родителям, написанное перед казнью, он подписал: «Целую вас много, много раз. Целую и всех дорогих и близких и у всех, у всех прошу прощения. Ваш сын Митя»), автор упорно – на протяжении всей главы – называет «Мордко».
От этой солженицынской «книги в книге» я не мог оторваться. Но совсем не потому, что она так уж пленила меня своими высокими художественными достоинствами. Объяснялось это тем, что к её герою – Петру Аркадьевичу Столыпину – у меня был свой, особый, давний интерес.
* * *
Началось это с того, что, читая письма Л. Н. Толстого в огромном, 90-томном собрании его сочинений, которое я долго, любовно собирал, отдавая за какой-нибудь недостающий том куда более редкую и ценную книгу, и обладанием которым очень гордился, я однажды наткнулся на большое письмо Льва Николаевича Петру Аркадьевичу, написанное и отосланное им 26 июля 1907 года.
В самом этом факте ничего такого уж особеннно удивительного не было. Лев Николаевич и Петр Аркадьевич были людьми, как принято было говорить в то время, одного круга. Мало того, отец Петра Аркадьевича – Аркадий Дмитриевич Столыпин был давним приятелем Льва Николаевича, товарищем его по Севастопольской кампании. Дружеские их отношения сохранялись на протяжении нескольких десятилетий, в чем я мог убедиться, читая – в одном из томов того же собрания – такую, например, записочку:
...
Дорогой Аркадий Дмитриевич! У нас нынче от двух с половиной часов до пяти играют чехи (квартет знаменитый), не приедете ли вы и Мария Аркадьевна. Это доставило бы удовольствие и вам и нам.
Но поразившее меня письмо Л. Н. Толстого сыну своего давнего товарища носило отнюдь не частный характер. Речь в нем шла о предмете, который Льву Николаевичу представлялся делом первостепенной важности: об упразднении частной собственности на землю.
Вот что он там писал:
...
Петр Аркадьевич!
Пишу Вам не как министру, не как сыну моего друга, пишу Вам, как брату, как человеку, назначение которого, хочет он этого или не хочет, есть только одно: прожить свою жизнь согласно той воле, которая послала его в жизнь.
Дело, о котором я пишу Вам, вот в чем:
Причины тех революционных ужасов, которые происходят теперь в России, имеют очень глубокие основы, но одна, ближайшая из них, – это недовольство народа несправедливым распределением земли...
Нужны теперь для успокоения народа не такие меры, которые увеличили бы количество земли тех или других русских людей, называющихся крестьянами (как смотрят обыкновенно на это дело), а нужно уничтожить вековую, древнюю несправедливость...
Несправедливость состоит в том, что как не может существовать права одного человека владеть другим (рабство), так не может существовать права одного, какого бы то ни было человека, богатого или бедного, царя или крестьянина, владеть землею как собственностью.
Земля есть достояние всех, и все люди имеют одинаковое право пользоваться ею.
Письмо было длинное, страстное, убеждающее.
Кончалось оно так:
...
Пишу Вам, Петр Аркадьевич, под влиянием самого доброго, любовного чувства к стоящему на ложной дороге сыну моего друга.
Вам предстоят две дороги: или продолжать ту, начатую Вами деятельность, не только участия, но и руководства в ссылках, каторгах, казнях, и не достигнув цели, оставить по себе недобрую память, а, главное, повредить своей душе, или, став при этом впереди европейских народов, содействовать уничтожению давней, великой, общей всем народам жестокой несправедливости земельной собственности...
Помогай Вам Бог, и я уверен, что он поможет Вам, если Вы за это возьмётесь.
Пожалуйста, простите меня, если Вам покажутся резкими выражения этого письма. Я писал его от души, руководствуясь самым хорошим, любовным чувством к Вам.
Лев Толстой.
P. S. Письмо это я показал только одному близкому человеку, и никому не буду говорить о нем.
Л. Т.
Столыпин на это письмо не откликнулся.
В октябре того же года Лев Николаевич вновь обратился к сыну своего друга, на сей раз с короткой записочкой по более частному поводу (речь шла о судьбе одного человека). Записочка эта заключалась фразой: «Очень сожалею, что вы не обратили внимания на моё письмо».
