Наконец, праздник у Дульсинеи. Появляется на празднике Дон Кихот. Он полон радости исполненного долга. Она не верит, что он мог отыскать ожерелье. «Она – в сомненье!» Вот фраза совсем крошечная, а попробовал исполнить ее и – никак не получается… Сто раз, может, произнес ее, а никак не могу найти нужный тон, никак не могу передать подлинное движение души, ее аромат, ее тончайший отзвук. Как она может сомневаться, раз он поклялся ей в верности? И он торжественно вручает это ожерелье. Она бросается ему на шею и целует его. Он – полное блаженство, такого счастья он и не ожидал. Дон Кихот не знает, как выразить это счастье и… целует Санчо. Он поворачивается к Дульсинее и поет: «Теперь прошу вас мне руку дать, чтобы вместе мы могли переплыть через бурное море…» Естественно, она отвечает ему отказом, насмешкой, все веселятся, потешаются над несчастным рыцарем. И он пробуждается словно ото сна: «Ах!., твой ответ… он так ужасен!» На его лице нечеловеческие страдания, он никнет, Санчо помогает ему сесть на скамью. Толпа продолжает смеяться над ним. И тогда простоватый Санчо бросает в разряженную толпу слова упреков и говорит своему хозяину: «Пойдем, святой герой, пойдем скитаться снова», берет его за руку, они проходят сквозь эту самодовольную, разряженную толпу, здесь уже нет слов, но сколько здесь свободного поля для игры – мимика, жесты, походка – все средства должны раскрывать глубинные душевные богатства моего героя. В этом и трудности, и богатые возможности для актера. А в заключительном акте – прекрасная сцена в лесу, мой герой умирает, он предчувствует, что приходит его конец. Он должен умереть достойно, как рыцарь. «Посмотри, я очень болен», – зовет он Санчо, который тут же подходит. «Дай руку мне и поддержи меня… в последний раз ты поддержи того, кто думал о людских страданиях…» Вроде бы совсем сникает, но вдруг в нем пробуждаются новые силы, он схватывает копье, распрямляется и произносит: «Да, как рыцарь твой, я всегда стоял за правду!» Но и эти слова не последние. Он падает с единственным словом: «Дульсинея». Вот и вся опера… Вроде бы простенькая по содержанию, но сколько работы мне предстоит и справлюсь ли… В сущности, правы те, кто считает, что петь здесь нечего, но можно сыграть того Дон Кихота, которого создал Сервантес, но хватит ли сил…
– Спасибо, дорогой Федор Иванович, за теплый прием, я ж говорил тебе, что мы торопимся, заскочили на минутку, а пробыли у тебя несколько часов. – Нестеров встал, обнял Федора Ивановича, который протестующе замахал руками. – Нет, нет, нам давно пора, мы ведь детей в Княгинино отвезли, плохо им без материнского догляда.
– А сколько вашим детям? – спросила Иола Игнатьевна.
– Наташе – шесть, Алексею – третий пошел, уже бегает, – ответила Екатерина Петровна.
– Скоро чаще будем видеться, Федор, получил серьезный заказ от великой княгини Елизаветы Федоровны, которая намерена построить церковь при учреждаемой ею обители милосердия, церковь по моей рекомендации будет строить молодой архитектор Анатолий Викторович Щусев, а расписывать церковь поручено мне. Так что я часто бываю в Москве, церковь Марфо-Мариинской обители уже строится, я составил смету на сорок тысяч, очень небольшая смета потому, что создание обители и храма Покрова при ней производится на личные средства великой княгини. Она, как говорили, рассталась со всеми драгоценностями и решила посвятить себя делам милосердия. Так что при огромном замысле великая княгиня не могла тратить больших средств, я должен был считаться с этим, сократив смету до минимума: в храме будет шесть стенных композиций и двенадцать образов иконостаса, с легким орнаментом, раскинутым по стенам. Великая княгиня видела эскизы для храма и полностью одобрила их, дав мне полную свободу действий. Так что, Федор, присматривай нам подходящую квартиру в Москве. Скорее всего в будущем году станем земляками.
– Я и сам думаю купить подходящий особняк, сегодняшняя квартира становится маленькой для моей семьи. Так что будем подыскивать вместе.
– А силенок, Федор, у тебя еще хватит не только для Дон Кихота. Справишься на радость нам и создашь еще немало образов, – сказал Нестеров, обнимая Шаляпина. – Кстати, Иола Игнатьевна, непременно сходите на Айседору Дункан… Она недавно выступала у нас, в Киеве, поразила нас своими танцами, ничего подобного не приходилось видеть до сих пор. Это какое-то чудо природы, во всей ее чарующей простоте и чистоте. Как божественно двигалось ее тело. Я не такой уж знаток в хореографическом искусстве, а тут любовался ее движениями, любовался ее танцами непосредственно, бесхитростно, чувствуя, как благородны движения ее прекрасного женского тела. В мир хореографии она вносит струю чистого воздуха. Смотрел на нее и испытывал такие же чувства, словно я иду по молодой травке, слушаю пение соловья или пью ключевую воду.
– Спасибо за совет, Михаил Васильевич, – поблагодарила Иола Игнатьевна. – Хоть и привязал меня Федор Иванович к моему хозяйству, но все же я мечтаю увидеть красивые танцы, люблю по-прежнему театр, но бываем вместе редко. Чаще вижу театр в своем доме. Девочки мои так увлечены театром, что разыгрывают спектакли у нас дома, а мальчишки тоже пытаются не отставать от них.
– Всех вам благ, спасибо за хлеб-соль, дорогие хозяева, Федор и Иола Игнатьевна. – Михаил Васильевич в какой уж раз пытался откланяться, но каждый раз то одно, то другое останавливало его. – Москва становится для меня преинтересной, и, как знать, может быть, действительно не за горами то время, когда мы решим оставить Киев и променяем его на Москву. Хочется поближе к столичной жизни, Киев уж больно провинциален. А в Москву едут со всех сторон. Недавно случайно встретил все того же Сергея Павловича Дягилева, напрашивался посмотреть эскизы для Марфо-Мариинской обители, видел Александра Бенуа, Рериха, с восторгом говорили о постановке «Псковитянки» в Париже, тоже хотели посмотреть мои эскизы, но я им всем отказал. Рано, пусть смотрят после того, как будет сработано. Пожалуй, только одному человеку показал я эскизы с удовольствием – это Василий Васильевич Розанов, который о моей выставке написал очень точную статью – «Молящаяся Русь», в ней он уловил главную мысль моего творчества, что я изображаю Русь старую, изображаю ее с натуры, все зарисованное взято с таких кусочков русской действительности, куда не проникло ни влияние университета, ни даже вообще гражданские преобразования за последние двести лет иначе, как в виде слуха. Это действительно Русь монастырская, церковная, сельская, действительно я стремился показать душевную боль, как источник религии и религиозности, стремился показать благородство, нравственную чистоту тех, кто молится Богу, испрашивая у него в своих молитвах повседневных благодеяний для современного русского человека, порой забывающего о Боге и думающего лишь о сиюминутных выгодах на земле. Вот Василию Васильевичу я и показал свои эскизы и Марфо-Марнннскую обитель. Он откликнулся в «Новом времени» три месяца тому назад серьезными размышлениями; в основном поддержав мои творческие замыслы, он вложил много теплоты в свои размышления, обратил внимание общества в сторону новой прекрасной идеи человека, которой Бог дал талант быть вдохновенно-доброй и выразить свою идею активно: великая княгиня Елизавета Федоровна подала людям вовремя не камни, хотя бы и самоцветные, а хлеб живой… Как вовремя пришла ей мысль построить обитель милосердия. Может быть, и в Москве эти мысли Розанова будут поняты и оценены, как того они стоят… Вот ведь говорят же: не бойся гостя сидячего, а бойся стоячего… Всех вам благ!
