Чтобы скрыть недостаток авторов, Гумилев выступал под разными псевдонимами: Анатолий Грант, Кº. В первом номере было напечатано начало повести «Гибели обреченные» и стихотворение «Франция», во втором и третьем последовало продолжение так и неоконченной повести, статья «Карты», очерк «Вверх по Нилу», стихотворение «Неоромантическая сказка»; были помещены и стихи Анны Горенко.
Первую книжку журнала Гумилев отправил Брюсову с просьбой написать отзыв в «Весах», но рецензии не последовало. После третьего номера «Сириус» прекратил существование. Деньги закончились. А главное — у журнала не было подписчиков.
Занимаясь журналом, Гумилев одновременно принялся серьезно изучать французскую литературу, историю живописи и театра, слушал лекции в Сорбонне. В библиотеке внимательно читал сочинения средневековых богословов — Фомы Аквинского, Игнатия Савонаролы, штудировал недавно вышедшие книги философов-мистиков Элиаса Леви, Рудольфа Штейнера.
С юных лет его влекли таинственные, потусторонние явления, он почти физически ощущал их, верил в приметы и предзнаменования. Полагал, что в мире существует две равные силы: Добро, исходящее от Бога, и Зло, идущее от дьявола. Поэтому он пишет: «Пять могучих коней мне дарил Люцифер…», а в стихотворении «Рассвет» у него появляется властительный Змей; «Умный Дьявол» начинается строками: «Мой старый друг, мой верный Дьявол». Эти поэтические образы не случайно попали в стихи Гумилева. Будучи глубоко убежденным христианином, поэт хотел узнать и дьявола, а может быть, помериться с ним силой своей веры в Бога.
Однажды вместе с несколькими сорбоннскими студентами решил провести оккультный сеанс вызывания дьявола. Для этого они прошли ряд испытаний: изучали каббалистические книги, несколько дней перед сеансом вообще ничего не ели, а потом предстояло в определенный вечер выпить таинственный напиток и, запершись в темной комнате, ждать появления таинственного собеседника. До конца это испытание выдержал один Гумилев. И он действительно видел какую-то тень, которая не пожелала с ним беседовать. Итог подведен в письме к Брюсову: «Когда я уезжал из России, я думал заняться оккультизмом. Теперь я вижу, что оригинально задуманный галстук или удачно написанное стихотворение может дать душе тот же трепет, что и вызывание мертвецов…»
Личная встреча с Брюсовым состоялась в Москве, Гумилев по возвращении на родину сразу направился в редакцию «Скорпиона». Брюсов встретил его приветливо, о парижском инциденте у Мережковских оба промолчали. Валерий Яковлевич рассказывал, что нового в литературной жизни столиц, расспрашивал об оккультных опытах. Сам он очень этим интересовался.
Гумилева он наблюдал и слушал с интересом. И находил в нем все больше и больше черт, которые были присущи ему самому лет десять-двенадцать назад, когда Брюсов отстаивал новые символистские принципы. Приглашал активнее участвовать в «Скорпионе» — стихами, критикой. Гумилев ушел окрыленный. Прощаясь, Брюсов дал ему рекомендательное письмо к французскому поэту Рене Гилю.
Он долго не решался им воспользоваться, так велика была обида, оставшаяся от посещения Мережковских. Впоследствии, работая над «Письмами о русской поэзии», Николай Степанович почти не касался творчества Гиппиус, лишь вскользь упомянув о ее «застывшем на одной точке мастерстве». Об Андрее Белом он отзывался определеннее, отметив его характерное свойство — нехватку культуры: «Из всего поколения старших символистов Андрей Белый наименее культурен <…> Как-то не представляется, что он бывал в Лувре, читал Гомера…»
Откладывался визит к Гилю еще из-за настроения, усугубляемого простудой. И вообще его больше привлекал Jardin des Plantes, где, сидя на садовой скамейке, можно было подолгу наблюдать забавных, словно плюшевых, тибетских медведей. В такие часы поэта охватывало чувство радостного умиротворения, начинала буйно работать фантазия, он точно читал захватывающе-интересную повесть. Выстраивались завершенные картины, хотелось все это поскорее записать. Но за письменным столом сочинитель с ужасом ощущал свое бессилие: на бумагу ложились какие-то бессвязные фразы, образы, казавшиеся яркими, тускнели на глазах.
Порой Гумилева сопровождал Николя Деникер. Его отец, Жозеф Деникер, видный этнограф и антрополог, служил библиотекарем в Jardin des Plantes, и в семье шутили, что Николя — единственный французский поэт, родившийся в зверинце. Он-то и уговорил Гумилева все-таки нанести визит Рене Гилю.
Наконец 9 октября 1907 года Николай Степанович отважился на этот шаг. Он остался в восторге от знакомства. «Сегодня, — писал он Брюсову в тот вечер, — я был у Гиля, и он мне очень понравился без всяких оговорок. Это энергичный, насмешливый, очень тактичный и действительно очень умный человек <…> Со мной он был крайне приветлив и с каким-то особенным оттенком дружеской фамильярности, что сразу сделало нашу беседу непринужденной. Вообще, я был совершенно неправ, когда боялся к нему идти, и теперь знаю, что французские знаменитости много общительнее русских (Вы знаете, о ком я говорю)».
Рене Гильбер, известный по литературному псевдониму как Рене Гиль, представитель «второй волны» символистов, теоретик «научной поэзии», автор писем о французской поэзии, печатавшийся в «Весах», был на 24 года старше Гумилева. На протяжении нескольких лет между ними сохранялись дружеские отношения, хотя их литературные убеждения все больше расходились.
Пришло письмо от Анны Ивановны: она писала, что получена повестка из воинского присутствия — Николая вызывают для отбывания воинской повинности.
В конце октября Гумилев уже ехал в Россию. По пути он, конечно, сделал остановку в Киеве, где жила и училась Аня Горенко. Она заметно повзрослела, держалась свободно и приветливо, иронизировала по поводу журнала «Сириус»: «Интересно, много ли кроме ее самой и Гумилева было в нем авторов?» И останавливала его попытки заговорить о чувствах.
Казалось неправдоподобным, что вот так, сразу его призовут, и вместо Парижа, Сорбонны, бесед с Рене Гилем придется два года жить с солдатами в казарме, маршировать по плацу, ходить строем в баню. Но этого не произошло, он был признан «совершенно неспособным к воинской службе» и получил «белый билет». Особой радости Гумилев не испытывал. Обидно было думать, что на поверку он неполноценный, слабый, больной и не годится ни для ратных подвигов, ни для опасных путешествий.
На этот раз возвращаться в Париж он решил морем: из Одессы через Босфор, Дарданеллы, побывать в Константинополе, увидеть, хотя бы бегло, Грецию и высадиться в Марселе. Это короткое путешествие подарило Гумилеву множество романтических образов. Особенно яркое впечатление произвел на него Марсель: узенькие, кривые улочки, вымощенные ракушечником и спускающиеся к порту, толпы моряков всех национальностей, их разноязычный говор, веселые, грубые шутки, задубленные лица. В маленьких темных тавернах он, не обращая внимания на их ломаный французский язык, слушал рассказы о тропических джунглях и широких прериях, где бродят стада грациозных жирафов, о встречах с пиратами, стычках с дикарями, о страшном «Летучем голландце» и Огнях святого Эльма. Голова шла кругом от восторга, он живо представлял эти неизведанные страны, точно сам уже побывал в них. Все слышанное переплавлялось в стихи. Так были написаны «Жираф», «Озеро Чад», «Носорог» — все эти стихотворения войдут в его сборник «Романтические цветы», выпущенный в 1908 году.
