Итак, после того как на пути Лопе была поставлена предопределившая его судьбу веха, которую его семья могла счесть за катастрофу, самим Лопе овладело добродетельное рвение. Он конечно же не вернулся в отчий дом на площади Пуэрта-де-Гвадалахара, где, кстати, все пришло в расстройство: Франсиска Фернандес дель Карпьо, став вдовой и увидев, что не может повлиять на сына, отошла от дел и поручила руководство мастерской своего покойного мужа Луису (Луи) Росиклеру, мастеру-вышивальщику, давно работавшему в ней и женившемуся на ее старшей дочери Изабелле. Сама Франсиска обосновалась в доме на улице Махадерикос (Кружевниц), где и прожила десять лет до своей смерти, последовавшей 22 сентября 1589 года. Лопе унаследовал этот дом, в котором никогда не жил, но квартал Виктория, где стоял этот дом, стал излюбленным местом действия его пьес, в особенности для свиданий влюбленных.
Существовали ли какие-то связи между Лопе и его матерью? Если она сама и не исчезла из его жизни, то, как это ни странно, воспоминания о ней очень быстро стерлись из всех произведений ее сына, словно были вымараны специально. Вероятно, было бы небезынтересно сравнить значение матери Лопе в его жизни с тем, какое положение образ матери занимает в его пьесах: как ни странно, этот образ практически отсутствует среди действующих лиц его произведений за исключением, пожалуй, лишь одной комедии и одного прозаического произведения, то есть «Доротеи», где мать играет достаточно важную, но, правда, весьма неблаговидную роль.
Однако Лопе поддерживал дружеские отношения с Луисом Росиклером, своим шурином, явно по причине сходства их взглядов и вкусов. Луис Росиклер был великолепным мастером своего дела; родом он был из Франции, обладал исключительными способностями как в вышивании, так и в рисовании, кроме того, увлекался астрологией; последнее увлечение принесло ему некоторую известность в обществе, но также стало причиной определенных неприятностей с инквизицией. Лопе тоже не остался равнодушным к этому пристрастию шурина и наделил этой страстью дона Сесара в «Доротее».
Тогда же, после возвращения Лопе из первого путешествия, его с Росиклером и Сервантесом не раз видели на лекциях мэтра Хуана де Кордова в Королевской академии математических наук в Мадриде. Надо заметить, что в тот период Лопе, на время успокоившийся и остепенившийся, несколько пресытившийся приключениями, вновь поступил на службу, но не к епископу Авильскому, который охотно простил бы ему все его прихоти и затеи хотя бы потому, что довольно много предавался им сам, а к дону Педро Давила, маркизу де лас Навас, остановившему на Лопе свой выбор при поисках секретаря. Новое положение в обществе позволило Лопе завязать новые полезные связи и даже вновь ступить на путь обретения университетского образования.
Последний опыт пребывания в стенах университета: Саламанка
Лопе оказался в старинном Саламанкском университете. В центре прекрасного города, чьи башни и дома отражаются в водах Тахо, высятся здания одного из старейших университетов Европы; он был основан в XIII веке и получил от папы римского Александра IV буллу, в которой был возведен в ранг одного из четырех главных высших учебных заведений мира. Его девизом было изречение: «Omnium scientiarum princes Salamantica docet», что на латыни означает «Первая в преподавании всех наук», и в годы наивысшего расцвета он принимал до десяти тысяч студентов. Научная жизнь била в нем ключом уже в Средние века, а позднее он стал центром испанского гуманизма. Ослепительно прекрасный фасад здания Саламанкского университета, представляющий собой настоящий шедевр испанских серебряных и золотых дел мастеров, результат воистину ювелирной работы резчиков по камню, окружали галереи, отличавшиеся изысканнейшей архитектурой, между ними находились чудесные мирные внутренние дворики, столь успокаивающе действовавшие на тех, кто в них бывал; дворики и галереи как бы служили обрамлением для двадцати пяти колледжей университета, подразделявшихся на Большие и Малые колледжи; свет, лившийся сквозь ажурные арки галерей и наполнявший внутренние дворики, создавал резкий контраст с сумраком университетских аудиторий, где скамьи амфитеатром поднимались вверх. В этих залах, столь темных, что в них почти ничего не было видно, происходил таинственный, прекрасный, сокровенный процесс передачи знаний от одного человека к другому, от одной памяти к другой. Здесь не было никакого иного света, кроме света мысли, здесь не делали никаких записей, здесь не произносили никаких речей, кроме воззваний к разуму и призывов к умственному сосредоточению. Позднее в одной из пьес Лопе поведает об этом священном, идеальном месте для тех турниров, где в сражении вступали лучшие умы, и сравнит его с городом Фивы:
Если в мифах повествуют о ста воротах Фив,
То Саламанка может гордиться
Одиннадцатью воротами,
Украшающими ее древние стены,
Куда входит немое невежество,
Чтобы выйти отсюда ученым, знаменитым, бессмертным и умным.
Надо сказать, что это пространство, предназначенное для спокойных размышлений и напряженной учебы, было — за несколько лет до прибытия туда Лопе — ареной острейшей полемики, глубоких разногласий на почве теологии, отголоски коих дошли и до ушей будущего драматурга. Эти жестокие споры вкупе с жалкими попытками соперничества и взаимным непониманием привели к ужасным последствиям. Так, например, они самым печальным образом сказались на судьбе человека, бывшего самой знаковой фигурой среди испанских поэтов эпохи Возрождения, писавших на кастильском наречии. Монах-августинец, сын известного правоведа, эрудит, обладавший огромными познаниями в том, что касалось Священного Писания и трудов Отцов Церкви, фрай (брат) Луис де Леон несмотря на решения Тридентского собора провозглашал с университетской кафедры превосходство древнееврейского текста Ветхого Завета над латинской версией «Вульгаты» и перевел на испанский язык «Песнь песней». Эти его деяния, а также пылкий темперамент и невероятное упрямство, находившиеся в прямой противоположности с сокровенным и безмятежным мистицизмом, пронизывавшим все его творчество, незамедлительно привели к тому, что у него появилось множество врагов, и пробудили к нему интерес со стороны инквизиции. Против Луиса де Леона был выдвинут ряд тяжких обвинений, инквизиция приступила к судебному разбирательству, процесс против него продолжался пять лет, которые он и провел в застенках Вальядолида. Когда в 1577 году Луис де Леон вышел из тюрьмы, ибо был признан невиновным, он вновь взошел на университетскую кафедру и блестяще проявил свою способность к остроумию. Обычай, существовавший на протяжении нескольких веков (правда, теперь подвергающийся сомнению со стороны современных «сторонников строгого обращения с фактами истории»), требовал, чтобы преподаватель, вернувшийся к чтению лекций, оказавшись вновь перед студентами, коих он не видел давным-давно, начал лекцию с того самого места, на котором прервал ее. Так вот, Луис де Леон, отсутствовавший пять лет, начал свою новую лекцию, прибегнув к схоластической формуле: «Вчера мы говорили о…»
