Тогда Кулябко, боясь прозевать его, просил меня съездить домой и удостовериться, не вышел ли он из дому. Я удалился на некоторое время из театра и в первом антракте не имел случая приблизиться к Столыпину. Затем во время второго антракта, высматривая где находится Столыпин, я в коридоре встретился с Кулябко, который мне сказал, что очень опасается за деятельность Николая Яковлевича и Нины Александровны и предложил мне ехать домой следить за Николаем Яковлевичем. Я согласился, но, когда Кулябко отошел от меня, оставив меня без всякого наблюдения, я воспользовался этим временем и прошел в проход партера, где между креслами приблизился к Столыпину на расстояние 2–3 шагов.
Около него почти никого не было и доступ к нему был совершенно свободен. Револьвер, браунинг, тот самый который был мне предъявлен, находился у меня в правом кармане брюк и был заряжен 8 пулями. Чтобы не было заметно, что карман оттопыривается, я прикрыл его театральной программой. Когда я приблизился к Столыпину на расстоянии 2 аршин, я быстро вынул револьвер из кармана, и, быстро вытянув руку, произвел 2 выстрела и, будучи уверен, что попал в Столыпина, повернулся и пошел к выходу, но был схвачен публикой и задержан… Подтверждаю, что я совершил покушение на убийство статс-секретаря Столыпина единолично без всяких соучастников и не во исполнение каких либо партийных приказаний.»
Одновременно по поводу показаний Дм. Богрова был составлен особый протокол, подписанный Чаплинским, Брандорфом и Фененко, который Богров подписать отказался, мотивируя тем, что «правительство, узнав о его заявлении, будет удерживать евреев от террористических актов, устрашая организацией погромов.» В неподписанном протоколе говорилось, что Богров, давая показания между прочим упомянул, что у него возникла мысль совершить покушение на жизнь государя, но была оставлена из боязни вызвать еврейский погром. Он, как еврей, не считал себя в праве совершить такое деяние, которое вообще могло бы навлечь на евреев подобное последствие и вызвать стеснение их прав» (Цит. по Струмилло. Красная Летопись, Ленинград № 1, 1924 Г. стр. 233–235.).
Это и было то дело, которое «наклевывалось» у Дм. Богрова, по его заявлению М. Богровой, и которое ему действительно удалось, чем, по его глубокому убеждению он должен был осчастливить мир.
Последующее известно: П. Столыпин скончался 5-го сентября 1911 г. 9-го сентября в здании «Косого капонира» Киевской крепости состоялся военный суд над Дм. Богровым. От защитника Дм. Богрова отказался. Дм. Богров был приговорен к смертной казни. Приговор суда был приведен в исполнение в ночь с 11 на 12 сентября 1911 г. на так наз. Лысой Горе, в районе Киевской крепости.
При казни присутствовали кроме должностных лиц, представители от союза русского народа, командированные сюда со специальной целью — убедиться, что Дм. Богров действительно будет казнен и именно он, а не кто либо другой вместо него.
1-го февраля 1928 г. в Киевском суде слушалось дело двух из этих добровольцев свидетелей, членов монархического союза Сергеева и Кузнецова. По словам Сергеева, Дм. Богров перед казнью «плюнул палачу в лицо». Это был его последний знак протеста против мира насилия и произвола, из которого он уходил. В заключение необходимо внимательно остановиться на тех приемах, которые были применены Дм. Богровым по отношению к охранному отделению в лице подполковника Кулябко и друг. с целью осуществления своего плана, начиная с момента появления у Кулябко 27‑го августа 1911 г. и до совершения покушения. Это рассмотрение дает полную картину тактики Дм. Богрова, применявшийся им и в его прежних сношениях с охранным отделением, и может помочь нам понять, каким образом и при прежних сообщениях, имевших гораздо менее серьезное значение. Дм. Богрову удавалось одурачивать охранное отделение. Вымышленные сведения, сообщенные Дм. Богровым Кулябко 27-го августа 1911 г., возбуждали впечатление полной правдоподобности, в виду переплетения ряда характерных подробностей и действительных фактов, уже известных охранному отделению, с абсолютным вымыслом. Подобные «сведения» не давали решительно никакого материала для изобличения каких либо лиц в совершении преступлений.
Одним словом, мы находим здесь именно объяснение тому единственному в истории революционного движения явлению, о котором говорит Г. Сандомирский: «провокатора… без провокации» (Каторга и Ссылка. Москва, 1928 г. № 2 стр. 20).
Вот, что докладывает Кулябко департаменту полиции 2-го сентября 1911 г. по поводу сведений, сообщенных ему Дм. Богровым 27‑го августа, касающихся событий имевших место на Троицу 1910 г. в Петербурге, о которых сообщалось выше. Я цитирую тут же и примечания Е. Лазарева, из которых видно, что все попытки Кулябко изобразить перед начальством Дм. Богрова, как «провокатора», разбиваются о фактические данные, приводимые Лазаревым. «27-го августа 1911 г. — пишет Кулябко — Дм. Богров явился в отделение и заявил, что у него имеются сведения очень серьезного характера, которые он считает своим нравственным долгом сообщить мне, как своему бывшему начальнику, дабы, в случае прибытия в Киев тех лиц, о которых он желает дать сведения, и невозможности сообщить эти сведения после их приезда, я знал бы подробно их намерения и планы. Сведения эти заключались в следующем: на Троицу 1910 г. в С.‑ Петербург из Парижа прибыла дама, которая привезла с собою письма от Ц. К. партии с. — р. Поручение это она получила через посредство Ю. Кальманович, которая в течение нескольких лет проживала в Париже, состоя там слушательницей университета. Кальманович, будучи ее ближайшей подругой, знала, что она нуждается в средствах для поездки к родителям в Москву, а также была осведомлена о ее полной политической благонадежности. Даме этой даны были следующие инструкции: 1. в Петербурге она прежде всего должна была явиться в квартиру прис. пов. Кальмановича, передать ему одно из писем и получить с него 150 руб.
2. явиться в редакцию «Вестника Знания» и вручить там Егору Егоровичу Лазареву два письма и 800 франк, денег, которые ей были даны в Париже, и передать Лазареву на словах, что деньги эти немедленно надо послать по определенному адресу в деревню. Адрес этот Богров сообщил и в петербургское охранное отделение.»
Примеч. Лазарева: Это неправда: он не сообщал и не мог сообщить, как я покажу позднее.
Примеч. мое.: Все эти сведения относились к давно прошедшему времени и вообще не заключали в себе указаний на какие либо преступные деяния.
«3. вручить одно письмо члену Государственной Думы Булату, а если последний не будет в Петербурге, то и это письмо передать Лазареву, с тем, чтобы оно с человеком было отправлено Булату в деревню. Все эти поручения не могли, однако, быть исполнены приехавшей дамой, ибо по случаю праздника Троицы редакция «Вестника Знания» была закрыта в течение двух дней, Кальманович же находился на даче в Финляндии. Очутившись в столь затруднительном положении, дама эта обратилась к Богрову, которого знала с детства. Кальмановичу была послана телеграмма и к вечеру того же дня он явился в Петербург, где в присутствии Богрова ему было вручено приезжей дамой письмо. Прочитав его, он выразил удивление, что перевозка столь важных писем поручается лицу, не имеющему ничего общего с партией с. — р., что парижане не рассчитали дня приезда своей уполномоченной и тем поставили ее и его в глупое положение, которое осложняется тем, что он сегодня же вечером должен ехать в Варшаву по делам. В конце концов он посоветовал даме… передать письма Богрову для вручения Лазареву, ибо Булат тоже уехал из Петербурга».
