II
На второй день пришел приказ об эвакуации Эрмитажа. Мы давно удивлялись, что это за обструганные палочки стоят позади письменного стола Милицы Эдвидовны. Она улыбалась и молчала. Теперь оказалось (дело было секретное), что в подвалах Эрмитажа хранится полное оборудование для всех наших музейных вещей, которое в 1939 г., когда началась война в Европе, вытребовал Иосиф Абгарович. Он настаивал на том, чтобы Эрмитаж был обеспечен всем необходимым для эвакуации, и, хотя в «инстанциях» ему говорили, что он паникер, он все-таки, с большим трудом, и не без личной опасности, добился своего. Оборудование было великолепное. На каждом ящике был номер и указание, какому отделу он принадлежит, была опись ящиков, где было точно указано, что для каких вещей предназначается. В тайне от нас, комиссия сотрудников, созданная И.А.Орбсли, проделала все это заранее. Было доставлено (вес по ночам) огромное количество стружки и пробковой крошки для упаковки посуды, много упаковочной бумаги.
Теперь не хватало лишь рук и времени. Всего научных сотрудников было человек двести, а налицо, по летнему времени, и того меньше. Двигать ящики и тяжелые вещи было некому. И нам в помощь бросили студентов-добровольцев и военных, которых в городе было много, особенно моряков. Они являлись командами и преданно работали. Но по упаковке основной труд проделали, конечно, сотрудники. Предполагалось вывезти все в три дня. Таков и был приказ, данный нам. Но это оказалось совершенно неосуществимым. А нас торопили — в штабе эвакуации (в директорском кабинете) сидели три наркома: государственной безопасности, внутренних дел и председатель комитета по делам культуры М.Н.Храпчснко, впоследствии академик.
Положение очень осложнялось тем, что многие сотрудники были в экспедициях или в отпусках. Завсдывавший нашим отделом И.М.Лурье был в экспедиции, как и многие другие; прежний заведующий, мой брат, Михаил Михайлович, как уже сказано, ушел в армию. Милица Эдвиновна возглавляла штаб эвакуации и сидела в самом центре, в дирекции. Натальи Давыдовны Флиттнср я в тс дни не помню — может быть, она была где-нибудь под Лугой на даче. Она появилась несколько позже и не участвовала в упаковке вещей первой очереди. Шер был неотлучно в штабе ПВО. Из семи сотрудников нашего отделения остались, как я сказал, мы вдвоем с Ксенией Сергеевной. Елена Федоровна Яковлева, которая была в нашем отделении чем-то средним между уборщицей и лаборанткой, тоже делала что-то техническое, но не для нашего Отделения, а для всего Отдела, где-то на втором этаже[234].
Моя трудность состояла в том, что за год до этого мы получили коллекцию клинописи Н.П.Лихачева, которая не была учтена при изготовлении ящиков, и надо было в заказанные ящики впихнуть и се. Я ухитрялся набивать в ящики больше, чем предусматривалось предварительным расписанием, соответственно дополняя описи, но так все и не влезло, и я решил оставить те из клинописных таблеток, которые уже были изданы. Так, в Ленинграде осталась Лагашская коллекция, изданная в начале века М.В.Никольским; она, к сожалению, очень пострадала от сырости и холода.
При упаковке важно было полное соответствие составлявшейся описи и содержимого ящика. С этим мы справились идеально. Вспоминается эпизод на упаковке эламских сосудов. Кто-то из стариков-реставраторов, — Михеев или, пожалуй, скорее великий богомаз Калинкин, — обучали нас, как ьат укладывать посуду. Сосуд должен быть плотно забит рубленой пробкой, сверху окручен жгутами бумаги, еще раз обернут бумагой и завязан. После этого его можно кидать на пол. Кто-то из нас и в самом деле осторожно бросил такой пакет на каменный пол, и ничто не разбилось.
До этого с Ксенией Сергеевной у нас было мало контакта. Мы все в Отделении обменивалиссь идеями, обсуждали работы, но она в этом не участвовала. А ее коптские ткани никого из нас, кроме Милицы Эдвиновны, не интересовали. Ксения Сергеевна (родственница композитора Ляпунова) была тихой, уравновешенной, очень приятной полной брюнеткой. Говорила она мало, но когда говорила, то по существу дела. Но теперь, работая вместе над ящиками, мы с Ксенией Сергеевной очень подружились. На работе по свертыванию музея все вообще очень сдружились между собой. Я мало соприкасался с теми, кто работал на втором этаже, но говорят, что и там было так. Наверное, это объясняется большим общим нервным подъемом. Война, спасение Эрмитажа! Бомбежки по-лондонски мы ждали со дня на день.
Было много и забавных случаев. Когда разбирали рыцарские доспехи, наши девчонки надевали их и в них щеголяли. На мужчин доспехи не лезли, средневековые рыцари были небольшого роста.
Работа шла круглосуточно, мы спали на своих нарах считанные часы. В нашем отделении мы справились с упаковкой быстрее, чем многие, и меня переставили на отправку ящиков.
В общей сложности мы, сотрудники Эрмитажа, уложили в ящики около миллиона вещей: все, что было в выставочных залах, кроме самых крупных скульптур, и многое из запасов. Ящиков было много, им предстояло занять все вагоны большого товарного эшелона.
Куда шел эшелон — не сообщалось.
Прибытие и отбытие машин шло потоком ко всем подъездам. Мы с Миленой Душановной Семиз стояли на Иорданском подъезде. Нашей обязанностью было записывать номера ящиков, грузившихся на каждую машину, и получать в нашей описи расписку военного, сопровождавшего груз:
— Сопровождающий, расписаться!
Ящики громоздились по всей Растреллиевской галерее и далее по всему пространству от лестницы до подъезда. Их опускали по доскам со второго этажа, перетаскивали из Античного отдела через Сивковский мостик. Мы сдавали ящик за ящиком, которые проволакивали по доскам на крыльцо, и затем выходили к машине за распиской. Эта деятельность продолжалась три дня из недели, занятой эвакуацией. Спали мы теперь на ящиках за стеклянными дверьми Иорданского подъезда по полтора-два часа; в последнюю ночь я спал полчаса — машины шли круглосуточно — я так устал, что еще год спустя несколько раз просыпался ночью от своего голоса: «Сопровождающий, расписаться!».
В последний вечер эвакуации, когда уехала последняя машина и увезла последний ящик, мы с Миленой Душановной поднялись наверх и прошли по залам. Всюду, километр за километром, висели пустые рамы и багеты, валялась стружка, как будто кто-то дорогой выехал из квартиры; и мы расплакались от усталости и опустошенности. Было, кажется, 1 июля.
А что происходило на фронте, оставалось неизвестным. Главные сведения начали поступать из «агентства ПОВ», как тогда говорили («Приходил один военный»), потом оно стало называться «агентство ПОЖ» («Прибегала одна женщина»). Сводки Совинформбюро называли мало городов, но было ясно, что наступление идет быстро. Никто ничего не знал точно, например, трагическая история эвакуации Таллинна оставалась совершенно неизвестной до самого конца войны. Иногда мелькали сведения о полуострове Ханко, расположенном между Финским и Ботническим заливами, который мы арендовали у финнов после Зимней войны и теперь с трудом обороняли от немецкого флота и финской авиации.
