По делам мне надо было побывать в Берлине. Там меня настигла еще одна пригласительная телеграмма из Белграда. И увидал в ней призыв Божий и по размышлении в той полной свободе, когда нет со стороны ни советов, ни уговоров, уже без колебаний взял билет в Белград… Об этом не знал никто. Лишь в день отъезда я дал знать в Париж, что еду в Сербию для личного свидания с митрополитом Антонием. И это, действительно, так и было. Мне горячо хотелось одного, — чтобы мы, два престарелых епископа, перед смертью облегчили свою совесть, примирились. Я не думал, что моя поездка может иметь церковное значение и что в Сербии мой приезд будет истолкован иначе… А между тем именно так и случилось.
На остановке в Карловцах, не доезжая Белграда, в вагон вошли секретарь Карловацкого Синода граф Граббе и архимандрит Виталий. "Разрешите вас сопровождать, Владыка, …по предписанию митрополита Антония…" — сказал Граббе, представляясь мне. На Белградском вокзале меня встретили тоже какие-то официальные лица и повезли в Русскую школу, где меня ожидал Штрандтман. Оттуда я проехал к митрополиту Антонию.
Когда я вошел, митрополит Антоний в окружении нескольких духовных лиц доканчивал утреннее правило. Больной, дряхлый, он сидел в кресле и заплетающимся языком произносил возгласы. Я подошел к нему. Он заплакал… Первые минуты нашей встречи прошли на людях. Пили чай. Говорить было трудно. Митрополит Антоний грустно глядел на меня. "Все такой же… и улыбка все та же…" — сказал он. Слушать бедного больного моего друга и учителя было мне горько. "Пойдем, прочтем молитву", — предложил он. Мы перешли в его маленькую спальню. Митрополит Антоний надел епитрахиль и прочел надо мною разрешительную молитву. Потом я — над ним. На душе стало ясно и легко… "Ты с дороги устал, — отдохни… Потом поговорим".
Вечером неожиданно для меня появилось несколько епископов — и ясное небо вновь стали заволакивать тучи… Митрополит Антоний и я начали было обсуждать, как нам вместе служить, а епископы запротестовали: нельзя, надо предоставить дело на решение Синода…
На Вознесенье за Литургией митрополит Антоний и я стояли вместе на клиросе. Митрополит Антоний от слабости едва обедню достоял. Пытался сказать проповедь, но мысли у него путались, он начал говорить о Вознесеньи, потом забыл и перешел на Воскресение, посреди "слова" вдруг разволновался, раскричался, зачем забыли форточку закрыть… Очень он был жалкий в своей старческой беспомощности…
Я хотел увидаться с Патриархом Сербским Варнавой. Патриарх прислал за мною протоиерея с извещением, что я буду принят в Карловцах.
Патриарх Варнава встретил меня очень ласково, говорил о разрыве между мною и "карловчанами" и выразил желание, чтобы мир как можно скорей был восстановлен и завершился нашим общим с митрополитом Антонием служением. Я указал на незакочность наложенного на меня запрещения. "Протягивать руку, просить о примирении я не буду, — сказал я, — а молитвенное общение было бы мне утешением, но епископы считают, что без нового постановления Синода это невозможно…" Патриарх высказал желание теперь же устроить сослужение мое с карловацкими епископами; об этом же усердно хлопотали и приходы, однако без успеха. Желая, по-видимому, всенародно показать всю ничтожность наложенных на меня запрещений, Патриарх пригласил меня отслужить в Хоповском монастыре: высшая церковная власть в Сербии, под покровительством которой находился Карловацкий Синод, как бы подчеркивала, что не признает этого постановления Синода.
В Хопове меня встретили с любовью. К сожалению, настроение в монастыре было печальное, подавленное. Со скорбью рассказали мне, что в монастыре нет уже больше чудотворной иконы Леснинской Божией Матери, вместо нее — копия [254].
В Белград я вернулся 8 мая — в день св. Иоанна Богослова и в университетский праздник местного богословского факультета. Иду по улице — ко мне подходят знакомые студенты: "Очень просим вас, владыка, на наш праздник. У нас митрополит Антоний, но он по болезни уже уезжает…" Я приглашение принял.
Собрание было очень оживленное. За стаканом доброго вина произносились горячие речи, велась оживленная общая беседа. Так закончилось мое пребывание в Сербии. Общецерковные наши дела с места не сдвинулись.
Весть о "примирении" с митрополитом Антонием разнеслась по эмиграции, но встретила ее моя паства не единодушно. Одни ликовали: "Мир!.. мир!.. наконец-то!" Другие (граф Коковцов и еще некоторые лица) предрекали, что моя поездка в Белград будет иметь недобрые последствия. Это скептическое настроение усилилось после появления в "Царском Вестнике", № 399, официальной статьи за подписью управляющего канцелярией Архиерейского Синода графа Граббе, в которой говорилось, что осенью Архиерейский Собор будет "снимать с меня запрещение". Эта статья была в полном противоречии с моими заявлениями о том, что происходило между мною и митрополитом Антонием в деле восстановления нашего взаимного молитвенного общения.
В августе того же (1934) года в Карловцах открылся очередной Архиерейский съезд. Мне было послано приглашение. Я ответил, что не могу приехать в качестве просителя о снятии с меня незаконно наложенного запрещения и о восстановлении молитвенного общения. Это должен сделать Собор по собственной инициативе. Патриарх Варнава также прислал мне пригласительную телеграмму, но она, по какой-то странной, неведомой мне причине, была мне доставлена через Сербское посольство в Париже спустя… неделю после ее получения (!). Не знаю, уступил бы я просьбе Патриарха, но сами обстоятельства сделали невозможным ее исполнение, ибо я уже никак не успел бы попасть на Собор.
На Соборе состоялось постановление о снятии с меня запрещения и о восстановлении молитвенного общения, но этот акт был составлен в унизительных для меня формах, а именно, что "я сам осудил свой поступок", "сам просил простить меня" и что лишь "по снисхождению к моим просьбам и ради пользы Церкви" Собор постановил вернуть мне право священнослужения, т. е. канонически правонарушителем являюсь я, а вовсе не Собор, незаконно меня осудивший.
Это побудило меня обратиться к пастве с посланием, в котором я постарался еще раз разъяснить правду и освободить ее от кривотолков. Я свидетельствовал о незаконности наложенного на меня запрещения; если я стремился к тому, чтобы оно было снято, то лишь желая успокоить взволнованные церковной смутой умы нашей паствы и дать Синоду случай загладить вину неосмотрительности и отсутствия братолюбия, которые довели его до неканоничного постановления относительно меня. Чисто моральный акт нашего с митрополитом Антонием примирения, когда мы взаимно испрашивали друг у друга прощения и когда дыхание благодатного Божьего мира повеяло над нами, — этот трогательный момент Карловацкий Собор использовал как формально юридическое обоснование, якобы подтверждающее мою вину…
