Женщины в Германии играли главную роль в поддержании военных усилий, как это происходило и в Советском Союзе.
Для населения страны снабжение продовольствием было так же важно, как и для Советского Союза. Германский режим стремился избежать проблем массового голода, пережитого в годы Великой войны, и предпринимал всяческие усилия к тому, чтобы уничтожить черные рынки и тайные запасы продовольствия. Нормирование продуктов питания и жесткий контроль над ценами гарантировали более справедливое распределение возможностей, чем это было в 1914 году. Система нормирования была запланирована еще до начала войны и была немедленно внедрена осенью 1939 года на весь спектр продуктов, за исключением картофеля. Деликатесные продукты исчезли и на протяжении всей войны население Германии потребляло однообразную диету, состоявшую из картофеля, грубого хлеба и ограниченного количества мяса и сладких продуктов, мало отличавшуюся по составу ингредиентов от советской диеты (которая также предлагала два килограмма хлеба в неделю каждому среднему потребителю), хотя временами и с большим содержанием калорий. Когда граждане питались в ресторане, они должны были предоставлять продуктовые карточки на каждый продукт на их тарелке: один купон за фасоль, другой – за мясо и т. д. Многие продукты производились взамен натуральных – эрзац – даже до 1939 года, однако качество большинства продуктов сильно ухудшилось во время войны, поскольку государство настаивало на едином стандарте и позволяло смешивать или фальсифицировать продукты. Кофе производилось из жареного ячменя, чай – из разных трав и растений. Сигареты продавались по одной с половиной в день на каждую женщину, три – для мужчины. Свежие продукты исчезли, так как их отправляли либо в промышленную переработку, либо в армию, которая обеспечивалась намного лучше гражданского населения. Снабжение стандартными нормированными продуктами обеспечивалось во время войны за счет эксплуатации европейских ресурсов (хотя захваченные советские сельскохозяйственные территории использовались в основном для обеспечения миллионов людей и лошадей на востоке), но за исключением картофеля и сахарной свеклы, основные ингредиенты германского рациона неуклонно сокращались, за исключением тех работников, которые были заняты на самых физически тяжелых работах. Только армии работников принудительного труда и заключенным тюрем приходилось еще трудней75.
Опыт тотальной войны, пережитый обоими населениями, никогда не был одинаковым. Условия в Советском Союзе в начале войны были значительно более тяжелыми, чем в 1944 году, когда огромные территории были освобождены от оккупантов, и импровизированная экономика уступила место более управляемой и предсказуемой системе. В Германии, напротив, условия неуклонно ухудшались по мере продолжения войны, а бомбежки стали постоянным явлением. Жизнь в германской деревне была в общем предпочтительней, чем в городах, а недостаток продуктов здесь был менее острым. И наоборот, жизнь в советских городах была безопасней и менее скудной и, поскольку правительство было полно решимости использовать силу для того, чтобы гарантировать поступление продуктов в города, городское население в целом питалось лучше. Социальное положение давал преимущественный доступ к продуктам питания и потребительским товарам, особенно партийным чиновникам в обеих системах. Рабочие могли заработать бонусы для получения дополнительных продуктов исключительными усилиями, но у белых воротничков было меньше требований. Для узников лагерей в каждой из систем опыт тотальной войны воплотился в усиление тягот их пребывания в заключении, с ухудшением рациона, отсутствием медицинской помощи и режимом ужасающих работ под наблюдением надзирателей, которые получили указания извлекать максимум работы по минимальной цене. В каждой из диктатур степень регламентации и организации собственного населения достигала крайней степени, а наказания за нарушения законов или отсутствие усердия, или за непреднамеренное расхождение во взглядах, были крайне суровыми. Одному польскому доктору довелось наблюдать во время его поездки на поезде по Транссибирской магистрали в 1942 году, как на каждой речной переправе или на каждом мосту все пассажиры в поезде должны были по соображениям безопасности закрывать окна или смотреть только впереди себя. За исключением случайных драк между пьяными пассажирами и охраной, по его наблюдениям, «все соблюдали эти правила безропотно»76.
Возможно, нигде больше реальность тотальной войны не было более абсолютной, чем в Ленинграде во время 900-дневной блокады, в которой город оказался с осени 1941 года. Гражданское население частично превратилось в солдат, медсестер, пожарников, рабочих и милиционеров, участвовавших в военных усилиях, производя вооружение, копая траншеи, гася пожары и отчаянно вымаливая еду. Более миллиона человек погибли от холода и голода, тогда как остальные пытались справиться с испытанием, полагаясь на 200 000 небольших участков земли, вырытых в черте и за чертой города, а также на узкую полоску жизни, связывающую город с остальной частью страны и пролегшую по «ледовой дороге» Ладожского озера. Они регулярно подвергались бомбардировкам с немецких самолетов и артобстрелам, и в ответ сами производили гильзы и снаряды и заряжали ими свои орудия. Условия жизни в первые шесть месяцев блокады были почти невыносимые. При морозных температурах, без электричества или керосина, жители осажденного города охотились за любыми дровами, которые можно было сжечь или воровали их у тех, кто уже устал или ослаб настолько, что не мог сопротивляться. Немногие запасы лекарств вскоре истощились. Голодающие люди падали замертво на улицах и замерзали. Функционеры партии и агенты НКВД пытались внести дисциплину, арестовывая и депортируя жертв даже в условиях, когда немецкие войска замкнули кольцо блокады вокруг города. «Мы все на очереди к смерти, – признавалась в своем дневнике одна из нянь в Ленинграде, – мы всего лишь не знаем, кто следующий»76. Крайний голод вызывал у населения лишь одно навязчивое желание. Один доктор, чей маленький сын умер зимой 1941-42 годов, заметил, что «где бы ни встретились два человека – на работе, в кабинете, в очереди, разговоры шли только о еде. Что выдают по продуктовой карте, сколько, что есть в наличии и т. д. – это самый животрепещущий вопрос». Когда одна из бывших балерин сообщила местному партийному руководителю о том, что она делится продуктами, чтобы ее престарелая мать смогла прожить зиму, ей сказали, что она проявляет бестактность и сентиментальность: «потому что молодая жизнь нужна правительству, а старая нет!»78 Ленинградская художница Анна Петровна Остроумова-Лебедева видела в судьбе города некое коллективное безумие, погрузившее невинное население в пламя печи. «Наш Ленинград, – писала она в своем дневнике в марте 1942 года, – мы лишь крошечная частица во всей этой ужасной, кошмарной, но великой и удивительной войне». Она признавалась себе, что чувствует «сатанинский романтизм», род «великолепия», «безудержное, неодолимое стремление к смерти и разрушению»79.
