Вернувшись в отряд, я обо всем этом рассказал командиру взвода. Вечером командование объявило мне благодарность. Я был рад, что хорошо справился с заданием.
После этого меня чаще стали посылать в разведку.
Вася Саульченко (1932 г.)
г. Шилов, детдом № 1.
Это было в первый год войны, осенью, в ясный, погожий день, когда так хорошо выбежать на улицу, всю в золоте от опавших липовых листьев. Но я вынужден был сидеть в хате. В соседние деревни — Коновку, Паровивку, Теплые — приехали немецкие карательные отряды. У нас, в Хворостянах, карателей еще не было, но и здесь с тревогой и страхом ожидали их. Стрельба слышалась со всех сторон. Ходили слухи, что немцы расстреливают каждого, кого застанут за околицей. И моя мать, озабоченная, бледная, почти ежеминутно повторяла:
— Смотри не выходи никуда… А то сам знаешь…
Умирать я не хотел, а потому и не противился матери. Не отходя от окна, я все время глядел вдаль и готов был залезть под печь или зарыться в постель, как только покажутся немецкие разбойники. Но дорога была пустынна.
Первых немцев я заметил издалека, едва они показались на велосипедах из-за горки. Я хотел уже спрятаться, но меня заинтересовали две детские фигурки, которые маячили рядом с велосипедами. Вскоре я разглядел двух немцев в касках. Они ехали, низко пригнувшись, быстро, след в след, а за первым велосипедом бежали два малыша из деревни Теплые. Лица у них были в синяках, в подтеках грязного пота. Глаза вылезали на лоб. Они беспрерывно лизали языками пересохшие губы. Задний немец подгонял их, и они не отставали от первого велосипеда.
Немцы свернули к лесу. Вскоре оттуда послышалось два сухих выстрела.
— Неужто тех малышей? — со слезами заломила руки мама.
Назавтра, когда немцы куда-то исчезли, родители нашли своих детей в лесу мертвыми. Их везли на телеге через нашу деревню. Все высыпали навстречу. Матери убитых ехали на той лее телеге и голосили. Я шел рядом, и слезы катились у меня из глаз. Тела убитых были прикрыты белой простыней, и я не мог их разглядеть. Матери склонялись к сыночкам и, поливая простыню слезами, приговаривали:
— Намозолили вы глаза разбойникам… За что же они вас?.. Нет в них ничего человечьего.
Похоронили их на том месте, где нашли убитыми, и поставили два креста.
Я часто хожу на эти могилки, и перед моими глазами отчетливо встают те жуткие картины.
Они погибли смертью невинных, не дождавшись светлых дней.
Саша Мукгоров (1930 г.)
г. Минск, 2-й Р. Люксембург пер., д. № 11.
Осенью 1943 года фронт подошел к реке Проне. Деревня Хворостяны, где я жил, находилась в трех километрах от реки, и старики говорили, что наши скоро будут здесь. С нетерпением ожидали люди прихода своих.
Мы жили в лесу: боялись, как бы нас не перестреляли или не погнали на каторгу в Германию. Но как только поднималось солнце, немцы, как гончие псы, начинали бегать по кустам, ловить молодых, стариков и подростков. Вечером мама и наша соседка Павлючиха завели разговор о том, где мне и Павлюкову Ивану укрыться на день.
— Оставаться тут рискованно, — сказала мама. — Пусть лучше идут в Чертово болото. Дорог там поблизости нет, немцы туда не потащатся.
Уже рассвело, когда мы с Иваном вылезли из належанной теплой ямки. Голые сучья деревьев обросли инеем. Я весь трясся от холода и лезть в зыбкое болото не захотел. Решил забраться в убежище, которое когда-то строил с сестрами, и просидеть там до вечера. Убежище хорошо замаскировано, и немцы едва ли приметят его. Сказал об этом Ивану. Он не согласился, разозлился на меня и бегом бросился назад. Я залез в убежище и растянулся на соломе, как в постели. Рядом были и еще убежища. Оттуда доносились плаксивые детские голоса. Я не заметил, как подкрался сон. Разбудили меня женские крики. Я не мог понять, в чем дело.
Вдруг у входа зашуршал лозовый куст, и я увидел черное дуло автомата. Я вылез и очутился лицом к лицу с немцем. Рожа у него была красная и прыщеватая, как оскобленная тупым ножом морковка. Дуло автомата глядело прямо на меня. Я стоял и чувствовал, как дрожь пробегает у меня по телу, темнеет в глазах. Толкнув меня в спину так, что я чуть не упал, немец приказал мне идти вперед. Он пригнал меня к толпе односельчан, которых немцы повылавливали в кустах и на болоте. Среди них был и мой товарищ Коля Хороневский, с которым мы вместе учились. Родных моих не было: их, как видно, немцы не нашли.
Нас гнали гуртом, как овец, сначала по полю, потом дорогой через березняк. Все вокруг кишело немцами. Они копали окопы, гремели лопатами. Возле дороги стояла легковая машина. Около нее вертелся немецкий офицер. Когда мы проходили мимо, он схватил меня за руку, выволок из толпы и оттолкнул в сторону. Потом то же самое проделал и с Колей. Я повеселел. Теперь я был не один. К нам подошел немец с винтовкой и погнал перед собой. Остановились у широкой и глубокой ямы, в которой работали девчата. Нам дали лопаты и велели лезть туда «арбайтен».
Работали весь день без передышки. Стоило кому-нибудь разогнуть спину, как немец, поставленный над нами, принимался орать и угрожать оружием. К вечеру я совсем изнемог. Саднили руки, ныла спина. Казалось, не выдержу и упаду.
Когда совсем стемнело, нас посадили на грузовик и под охраной привезли в деревню Усушек, которая была в пяти километрах от наших Хворостян. Ввели в просторную хату, где горела керосиновая лампа. Переводчик спросил наши имена, фамилии, где живем. За столом сидел грузный лысый немец и все записывал. Потом он что-то буркнул. Переводчик грозно сказал:
— Задумаете удрать — поймаем и расстреляем. Не поглядим на то, что еще молоко на губах…
Почти всю зиму нас гоняли на работу из Усушка в хворостянские березники. Про родных я ничего так и не слышал.
Однажды в поисках воды для замешивания глины я наткнулся на то место, где прятался вместе со своими. Я приглядывался ко всему, стараясь отыскать хоть одну примету, которая бы сказала, что они еще здесь. Но ничего такого не заметил. Отыскал и убежище, из которого меня вытащил немец. Оно было все разрушено.
Работа, которую мы выполняли, была слишком трудной для нас. Мы рыли блиндажи, таскали бревна для наката. Немцы бранились, всячески издевались над нами, чего я не мог терпеть. Продуктов почти не выдавали, хотя нам было положено на день триста граммов хлеба и не помню, сколько маргарина. Жили только тем, что тайком удавалось раздобыть в деревне.
Из Усушка нас перегнали в деревню Острова. Тут было еще хуже. Есть не давали, а найти ничего не удавалось — все подчистили немцы. С жильем было не лучше. Не считая девушек, малышей и стариков, нас было около двадцати человек. На всех отвели маленькую полуразрушенную хатенку с окнами без стекол. У хорошего хозяина, как говорили старики, коровий хлев был теплее. Только тут я узнал, что
