По свидетельству военного министра В.А. Сухомлинова события быстро развивались и становились необратимыми: «Дальнейший ход событий принял характер большой скоротечности. Около полуночи с 16/29 на 17/30 июля Государь император вызвал меня к телефону из Петергофа, вследствие полученной им телеграммы от императора Вильгельма. Государь передал мне содержание этой телеграммы. В ней Вильгельм просил Государя “прекратить” нашу частичную мобилизацию, но о прекращении такой же в Австрии ничего не говорил и не обещал принять меры к тому, чтобы держава, первая приступившая к тому же образу действий, от этого отказалась.
Так как я несколько дней Государя не видел, то этот разговор по телефону меня, понятно, поразил. За кулисами должен был находиться кто-нибудь, с кем Государь советовался и в правильности советов которого Николай II, однако, усомнился. Если бы у него явилось самостоятельное решение исполнить желание Вильгельма, ему следовало отдать об этом прямое приказание – мобилизацию отменить.
Но Государь на такой шаг не решался, по моему мнению, потому, что это не отвечало взглядам конфиденциального его советчика. Такое положение “между молотом и наковальнею” заставило его принять среднее решение: “нельзя ли приостановить?”
В телефон же мне пришлось доложить, что мобилизация не такой механизм, который можно было бы, как коляску, по желанию приостановить, а потом опять двинуть вперед. Что же касается отмены частичной мобилизации, то если бы последовало именно такое повеление, я со своей стороны считал долгом доложить, что после того потребуется много времени, чтобы восстановить нормальное исходное положение для новой мобилизации четырех южных округов.
Поэтому я просил Государя, ввиду важности вопроса, потребовать еще доклада по этому предмету начальника Генерального штаба. На этом наш разговор и прекратился.
Через некоторое время мне позвонил генерал Янушкевич и доложил о разговоре с Государем, причем его ответ совпадал с тем, что и я докладывал Государю.
А так как ни Янушкевич, ни я, таким образом, повеления о прекращении нашей частичной мобилизации не получили, то никаких распоряжений делать не имели права. Частичная мобилизация против Австро-Венгрии решена была не одним Государем самостоятельно; для этого он созвал совещание в Красном Селе 12/25 июля. При таких условиях, помимо министра иностранных дел, Николай II очевидно не мог решиться отменить свое повеление.
В данном случае решение вопроса находилось в руках руководителей политики и тех закулисных сил, контроль которых был для меня недоступен»[74].
Можно также утверждать, что императрица Александра Федоровна и ряд царских министров не желали войны. Против возможной беды предостерегал и «друг семейства» Григорий Распутин, который находился в это время у себя на родине в селе Покровское в Сибири (после покушения на его жизнь Гусевой и нанесения ножевого ранения в живот), следующей телеграммой почти мистического содержания: «Милый друг! Еще раз скажу: грозна туча над Россией, беда, горя много, темно и просвету нет. Слез-то море и меры нет, а крови? Что скажу? Слов нет, неописуемый ужас. Знаю, все от тебя войны хотят, и верные, не зная, что ради гибели. Тяжко Божье наказанье, когда уж отымет путь, – начало конца.
Ты – царь, отец народа, не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ. Вот Германию победят, а Россия? Подумать, так все по-другому.
Не было от веку горшей страдалицы, вся тонет в крови великой. Погибель без конца, печаль. Григорий»[75].
Не правда ли, какое грозное предостережение патриотическим восторгам первых дней войны?! Какая поразительная картина предвидения ужасной участи России!
По поздним воспоминаниям Анны Вырубовой: «Когда началась война, император охладел к Распутину. Это охлаждение началось после телеграммы Распутина Их Величествам в ответ на депешу, посланную мною, по их поручению, старцу в Сибирь с просьбой молиться об успешном завершении войны. Телеграмма Распутина гласила: “Мир любой ценой, война будет гибелью России”.
Получив эту телеграмму, император вышел из себя и порвал ее. Императрица, несмотря ни на что, продолжала почитать старца и верить в него»[76].
Однако волна патриотизма захлестнула многих. Так, например, великий князь Николай Михайлович еще 15 (28) июля 1914 г. обратился к императору Николаю II со следующим письмом:
«Прости, если в тревожные минуты отрываю твое внимание. На сей раз ходатайствую о себе лично и прошу не выдавать меня до поры до времени. Дело в том, что если бы война с немцами всех сортов все-таки возгорелась, то я хотел бы очевидно принять активное участие, а не сидеть здесь сложа руки.
Ввиду того, что за 10 лет я окончательно отстал от фронта, то мог бы принести пользу только в качестве генерала, состоящего по особым поручениям.
Если будущие действующие армии были бы вверены Николаше, Ренненкамфу, Жилинскому и Иванову, то я бы просил меня назначить именно в Киевскую армию к Иванову. Тебе может быть покажется странным, что я заблаговременно заявляю о своем ходатайстве, но в тревожные дни, особенно перед войнами, всегда столько просьб, что пусть моя будет одной из первых. Твое принципиальное согласие для меня очень важно. <…> 12 [июля] я вернулся сюда, а вчера радовался от всей души бодрому и повышенному настроению всех слоев населения столицы. Это отрадное явление действует чарующе на тех, которым дороги интересы Родины, и давно я не видал Петербурга таким, как он был за эти два дня. <…>
Если все окончится благополучно и войны не будет, предполагаю поехать на 2 недели в Грушовку и Екатеринославскую губернию 22 или 23 июля, потом обратно сюда и в конце августа в Боржом.
Весь Твой Николай М[ихайлович]»[77].
Министр Императорского двора граф В.Б. Фредерикс (1838– 1927) позднее вспоминал обстановку, предшествующую началу мировой войны, и поведал об этом графине М.Э. Клейнмихель: «Когда граф Пурталес (германский посол в России. – В.Х.) пришел ко мне и со слезами на глазах умоляя меня еще раз попытаться убедить отменить приказ о мобилизации, я направился к императрице и объяснил ей всю серьезность этого непоправимого шага. “Вы правы, – сказала она, – надо во что бы то ни стало предотвратить это страшное несчастье. Впрочем, здесь вкралось некоторое недоразумение – мобилизация объявлена не против Германии, а против Австрии. Государь говорил мне об этом несколько раз, и Вильгельм либо плохо осведомлен, либо прикидывается таковым”. Мы пошли вместе к Государю, у него уже находился Сазонов. Я говорил с полным убеждением, искренно и сердечно, как мне диктовала моя глубокая симпатия к царю. Я умолял его не брать на себя эту огромную ответственность перед историей и перед всем человечеством. Государыня меня поддержала, говорила сначала по-французски, затем – по-английски… Государь задумался. Сазонов, повернувшись в мою сторону, сказал: “А я имею храбрость взять на себя ответственность за эту войну. Война эта неизбежна. Она сделает Россию еще сильнее и могущественнее. И вы, министр двора, которому подобает соблюдать интересы Государя, вы хотите, чтобы он подписал свой смертельный приговор, оттого, что Россия никогда не простит ему тех унижений, которые вы ему навязываете!” – Государь, до этой минуты колебавшийся, казалось, сразу предпринял какое-то решение и приказал, прекратив разговор с Сазоновым и мною, призвать к нему немедленно Сухомлинова и великого князя Николая Николаевича»[78].
