Странно, но я никогда прежде не задавалась вопросом: что значил отец в моей жизни, всецело отданной танцу? А так вышло, что, отойдя в мир иной, он оставил меня еще более обездоленной, чем любая сиротинушка, не имеющая ни опоры, ни жизненного опыта. Лишь только его похоронили, я так остро ощутила одиночество, что каждый день, покидая, разбитая от усталости, студию Ширяева, я чувствовала, будто ступаю в бездонную пустоту. Холод отсутствия леденил мой мозг, хотя я продолжала машинально улыбаться тем, кто окружал меня. Вместе с тем я все острее ощущала потребность в чьем-то постоянном сердечном и бескорыстном присутствии. Когда эта потребность иметь под крышею родного дома свидетеля моих самых ничтожных мыслей и поступков переросла в навязчивую идею, я прибегла к средству, верность которого проверена столетиями. После продолжительной борьбы – то ли из гордости, то ли из глупости – я пригласила Бориса переехать ко мне жить. У нас составилась свободная чета, и, хотя приходилось слышать насмешки со стороны благочестивой публики, мне было все равно. Я постоянно думала, что сказал бы по этому поводу мой родитель; по-видимому, он, не одобряя моего поведения с самого начала, все же поддержал бы меня теперь в моем презрении ко всему, что станут говорить вокруг. Мне хотелось бы, конечно, получить одобрение моего внебрачного союза у Мариуса Петипа, но я не успела: на макушке лета 1910 года газетные полосы принесли известие о кончине великого хореографа в его любимом Гурзуфе. По странному стечению обстоятельств, смерть настигла его 14[21] июля – в национальный праздник страны, которую он покинул, чтобы и телом, и душою отдаться России. В этом совпадении я увидела последнюю попытку Франции вспомнить о своем блудном сыне. Через несколько дней после случившегося я получаю письмо от его дочери Веры. Она сообщала мне, что ее отец до последнего мгновения находился в ясном уме, а последние слова его были полны благодарности России, которая с такою чуткостью отнеслась к нему. Покидая этот мир, маэстро высказал пожелание обрести вечный покой в земле той страны, которая стала ему второй родиной[22].
Нужно ли объяснять, сколь горестным явился для меня уход Мариуса Петипа вслед за утратой отца. Никогда уж не вернуться тем добрым вечерам в семействе Петипа с дружескою болтовней, пересыпанной анекдотами из театральной жизни и пламенными эстетическими комментариями; никогда уж не суждено мне запоздало возвращаться домой к отцу, как всегда, «клюкнувшему», но неизменно улыбчивому и покорно ожидающему моего прихода, чтобы я подробно рассказала ему, как прошел день, прежде чем он завалится спать. Я была так обездолена этой двойною скорбью, что чувствовала себя неуютно в столице, внезапно потерявшей свою душу. И как раз тогда Боря Хлебников с настойчивостью заговорил со мною о Сергее Дягилеве, который уже с успехом дал ход своему сезону Русских балетов в Париже, набирая в труппу танцовщиков из Санкт-Петербурга и Москвы. Слушая, как он превозносит заслуги этого отважного постановщика, я поняла, что он горит желанием последовать примеру Фокина, Карсавиной, Нижинского, Павловой и стольких других, которые, поддавшись соблазну, предпочли делать карьеру за рубежом под наилучшим покровительством. Он спросил меня, готова ли я сопровождать его в этом похождении, и заверил, что, даже если я не получу немедленного ангажемента от Дягилева, мне удастся благодаря моему большому опыту и имени, уже хорошо известному в артистической среде, открыть в Париже курсы танца. Я рассмеялась ему в лицо и назвала сумасбродом. Как бы он ни расписывал в моих глазах преимущества работы за рубежом, я не могла представить себе, как это я покину мой родной город. Пусть уж другие, не столь привязанные к родной земле, бегут по свету в поисках международного признания! Я предпочитаю оставаться простой санкт-петербургской балериной! Но потом этот зашоренный взгляд на мою судьбу показался мне отжившим, устарелым. Энтузиазм Бориса передался и мне. Боязнь заграницы медленно переросла в страсть к открытию новой жизни в новой стране – разве могло быть иначе с таким, как я, существом, всецело обращенным в будущее! Материальные вопросы удалось быстро урегулировать. Во-первых, у меня оставались кое-какие средства от последних выступлений в Мариинском театре, а во-вторых, я продала квартиру, оставшуюся мне после кончины отца. Для полной очистки совести я говорила себе, что, отправляясь в Париж пропагандировать классическое балетное искусство, я буду вносить пусть скромный, но вклад в дело Мариуса Петипа. Он вложил свой талант французского танцовщика в русское искусство – а теперь я принесу свой талант русской танцовщицы на службу Франции. Так сказать, в виде возмещения хореографического долга одной страны другой. Вот так разом мое женское счастье и мое счастье артистки слились в единое целое. Сама удивляюсь, как это я не открыла раньше, что мое призвание до сих пор не побуждало пересечь границы. Вот так, открывшись себе самой, я не могла усидеть на месте. Теперь уже задержка происходила по вине Бориса. Как если бы он струсил в момент прыжка через пропасть. Мы поменялись ролями. Теперь уже мне было всего 24, а ему – 34 года от роду. Я как могла подгоняла его с подготовкой. Мы выехали из Петербурга 3 января 1911 года. Когда поезд отошел от перрона, у меня осталось впечатление, что я никого не оставила в России, зато во Франции меня ждет что-то очень дорогое.
Это была моя первая поездка в Париж. Тем не менее я столько слышала о красотах этого города, что меня охватило странное чувство, будто я возвращаюсь к месту, где провела детство. На каждом углу каждой улицы я все ожидала: вот сейчас выйдет мне навстречу, постукивая тросточкой с серебряным набалдашником, стройный, точно тополь, несмотря на свой возраст, Мариуc Петипа и одарит меня своей лукавой улыбкой на устах, окаймленных бородкой с проседью. Но… мираж рассыпался, как только я приближалась к нему. Никто из тех французов, что шагали навстречу мне, не был моим французом. И при этом даже те из них, кто не был на него похож, напоминали мне о нем какими-то деталями своей внешности.
Начало моего пребывания во Франции было ознаменовано чередою успехов, которые удовлетворили меня лишь наполовину. Перед тем как покинуть Санкт-Петербург, Борис навел все нужные мосты с Сергеем Дягилевым, дабы подготовить наше прибытие. Почва была утрамбована. Нас ожидали! Точнее говоря, ожидали Бориса. Он немедленно получил ангажемент в «Русских балетах». Ему предстояло работать с маститым хореографом Михаилом Фокиным, выступать на одной сцене с взлетающим ввысь и пламенным Вацлавом Нижинским, удивительными «звездами» Тамарой Карсавиной и Матильдой Кшесинской. Ну, а мне – явно из-за возраста – дали понять, что в настоящее время труппа укомплектована полностью, но в ближайшие недели подумают и обо мне. Не гарантируя мне занятости в труппе, Фокин заверил меня, что, отдавая должное моей блестящей репутации, он поможет мне открыть в Париже курсы классического танца. Я обнаружила Сергея Дягилева располневшим, погрузневшим, но постоянно убежденным в том, что хореографическая наука – это то, с чем он родился на свет. Бросался в глаза контраст между его массивным силуэтом и тонкостью его речей. Охваченный порывом щедрости, он принял мою ситуацию близко к сердцу и даже ссудил мне немного деньжат, чтобы я могла нанять студию и давать уроки. Я подыскала хорошенькую студию в двух шагах от нашего парижского жилища, на авеню Гурго, в ХVII округе. Борис посоветовал мне поместить объявление в газеты. Но не откликнулся ни один ученик. Пришлось нам заниматься вдвоем с Борисом перед огромным, во всю стену зеркалом. Потом Борис оставил меня, ибо в противоположность мне, страдавшей от безделья, он был вовсю занят подготовкой к участию в спектаклях Дягилева. «Русские балеты» стали одной из главных артистических достопримечательностей Парижа. Публика текла туда с восторгом, который льстил мне, как если бы и моя доля была в этом успехе.
