Каждую свободную минуту старался, сидя на койке, что-то писать, вспоминал Синявский. Нахлобучив шапку-ушанку, чтобы защититься от шума радио, стука костяшек домино, ора соседей по бараку, он увлеченно читал, выписывая и пересылая жене то одну, то другую «сладкую цитату» из «Сказания…» Авраамия Палицына и монографии о Пауле Клее, писем Бурделя и жития Ефросина Псковского.
Представьте себе, как он, дубровлаговский «шнырь», перечитывал «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное», видя в нем «произведение об очень кровных для нас и больных вопросах, темах и ситуациях, о каких-то исконно русских проблемах, о наших страданиях, о нашем сопротивлении и о наших внутренних, собственно русских, разногласиях, которые… слишком часто разрешаются у нас кровью и уничтожением людей». Он знал, что «Житие…» писалось в узилище, да не в простой тюрьме, а в земляной яме, врезанной в мерзлоту полутундры, в которой Аввакум провел в общей сложности 15 лет.
Но, остужая потенциальные восторги экзальтированных дамочек: «Ах, какой насыщенной, яркой духовной жизнью жил Андрей Донатович!» – он тут же всех приземлял, делясь сокровенным: «Какую нежность вдруг испытываешь к куску мыла!..» Или без затей выстраивал причудливую шеренгу: «Получил бандероль с Пикассо и Эренбургом. Теперь бы мне еще получить Поморин и Зубную Щетку».
Подтрунивая над собой – «Живешь дурак дураком, но иногда в голову лезут превосходные мысли», именно на нарах он умудрился писать книги «Голос из хора», «Прогулки с Пушкиным», «В тени Гоголя»… На волю они передавались малыми порциями, в письмах к жене. Как заключенный, Синявский имел право каждый месяц отправлять домой по два письма. За весь свой срок он отправил Розановой 128 писем, из которых лишь одно не дошло до адресата. В них Синявский как бы вшивал фрагменты своих будущих книг. Мария Розанова не сразу сообразила, отчего между описаниями бытовой рутины, задушевными признаниями, какими-то повседневными наблюдениями вдруг появляются, выбиваясь из общего текста лагерных впечатлений, весьма странные интеллектуальные наброски и неожиданные метафоры. Но вскоре поняла: «Складывается большая работа. Эти кусочки я аккуратно перепечатывала, почти не показывала (только очень избранным друзьям), и когда сложилась книжка, отправила все это за границу к той же самой Элен Замойской…»
Как ни странно, но именно эти рукописные книги во многом помогли скостить целый год из семилетнего лагерного срока Синявского. Мария Васильевна, как «Абрам Терц по призванию», проявила «воинскую хитрость»: «Это была война, а на войне разрешено очень многое… После выхода Даниэля я позвонила на Лубянку и попросила встречу. На этой встрече меня спросили: «Через два года выходит Андрей Донатович, где вы будете жить? В Москве вам жить не дадут. Чем он будет заниматься?» Я сказала, что жить мне все равно где с ним. Он будет только писать, и ничего больше. Работать буду только я… Говорить надо о другом. Если Андрей Донатович досидит до последнего дня, то в день его выхода на Западе выйдет его лагерная книга. «Как, какая книга? Как сумел?» Я говорю: «Очень просто. Сидя в лагере, он написал книгу, сумел мне ее передать». – «Как?» – «А это мое дело и его дело, а не ваше. Не поймали? Не поймали. И вот эта книга уже на Западе. Он передал ее мне, я передала ее на Запад. И готовится издание лагерной книги, которая выйдет в день его выхода. Единственный способ это остановить – это выпустить его раньше. Все».
Случай Синявского и Розановой стопроцентно подтверждал классическое определение анатомии счастливой супружеской четы: голова и шея. Андрей Донатович же окрестил свои годы жизни с Марией Васильевной как «производственный роман».
Розанова была заядлой шахматисткой. И в какой-то момент увидела, что все кагэбэшные ситуации – чистой воды шахматные партии. Ведь искусство шахмат предполагает прежде всего умение просчитывать на несколько ходов вперед, немножечко влезать в психологию и в способ мышления противника.
Конечно, она блефовала, пугая чекистов, что за границей готовится к печати книга Синявского, написанная в лагере. Розанова рассчитывала, что в их мозгах сработает стереотип: ах, лагерная книга! Значит, документальное повествование об ужасах советской пенитенциарной системы. Этого только не хватало!..
8 июня 1971 года Андрей Донатович Синявский указом Президиума Верховного Совета РСФСР был досрочно освобожден. Гроссмейстер Розанова аплодировала самой себе: не помилован – освобожден досрочно, то есть вышел на свободу нераскаявшимся.
При первой же встрече на воле старинный друг, соавтор и товарищ по несчастью Игорь Голомшток жадно и с болью разглядывал вчерашнего сидельца: «Тощий, казалось, уменьшившийся в росте, косоглазый, с большой бородой, он был похож на старого потертого гнома».
«Когда Синявский вернулся, – кокетничала она, – я была богатой женщиной, могла заработать столько, сколько хотела. Я стала заниматься рукоделием, металлом. Пока Синявский сидел, я стала знаменитым ювелиром… В те времена зарплата научного работника была 120 рублей, а кольцо стоило минимум 150. Я – Мастер. Дома я шутила: «Я – Мастер, а Синявский – моя Маргарита».
О Розановой позже в Париже анекдот ходил: Марья Васильевна покупает метлу в хозяйственной лавке. Продавец спрашивает: «Вам завернуть или сразу полетите?..»
Они сняли небольшой домик в Динькове под Москвой. Синявский доводил до кондиции тексты, которые он в письмах из зоны посылал жене. Розанова занималась своими кольцами и брошами, чтобы кормить семью. Семилетний Егор ходил в школу, в нем уже пробивались дедовы и отцовские гены: он сочинял рассказы. Как рассказывал Игорь Голомшток, Синявский избегал широких общений. Только близкие друзья заезжали в Диньково, под водочку обсуждали новости самиздата, делились впечатлениями от книг, фильмов, выставок.
Следующие два года были подчинены решению очередной стратегической задачи – выезду за рубеж. Это было желание Синявского. Он убеждал жену: «Эмиграция – это свобода, вспомни, Маша, Серебряный век, «первая волна», легендарные имена – Струве, Адамович, Гуль… А что здесь? Да меня как писателя в какой угодно момент могут схватить за шиворот, засадить на зону, потом выгнать из лагеря и даже привезти в Москву, а могут отправить в ссылку или помиловать. Всё могут».
Только не страх гнал его подальше от Москвы. «После тюрьмы, – говорил Синявский, – мне как-то сделалось уже все равно, где жить… Зачем же, спрашивается, уехал?.. Единственно для того, чтобы что-то сделать, издать, сказать, написать…» Размышляя о судьбе Синявского, Георгий Гачев писал: «Он жизнь свою разыграл: подставлял себя, чтобы добыть сюжет. Заставил судьбу плясать под дудку художника».
