Люди, конечно, кое-что знали об отношении Сталина к пленным и реально испытали это на себе - полное бесправие в немецком плену, отсутствие помощи международного Красного Креста, что привело к гибели многих сотен тысяч человек. Но они не чувствовали за собой вины: они по собственной воле возвращались в Советский Союз еще в разгар войны, готовые включиться в любую форму борьбы с врагом, они пренебрегли соблазном остаться на Западе, где им была бы гарантирована неплохая жизнь, они ехали на родину с открытой душой и верой в справедливость.
Не могу не рассказать об одной неожиданной встрече. Однажды на нашей территории появился интеллигентного вида человек в штатском. Он нашел меня и отрекомендовался сотрудником советского консульства в Бендер-Шахе. "Я слышал, что ваша фамилия Фридман, - обратился он ко мне. - Не родственник ли вам Владимир Георгиевич Фридман, профессор МГУ?" - "Это мой дядя, брат моего отца", - ответил я. Он продолжал: "Я ученик Владимира Георгиевича, слушал его лекции и сдавал ему экзамены!" Мы пожали друг другу руки и состоялся приятный разговор. Трогательная деталь: в конце 1944 года этот человек разыскал в Москве моего дядю и рассказал о нашей встрече. Я его об этом просить не решился.
* * *
Наступил день отъезда. Мы погрузились на большое грузовое судно. Всех разместили в просторном трюме, мне капитан уступил свою каюту.
Наше судно медленно подходит к Красноводску. Не без волнения смотрим мы на приближающийся берег. Длинный пирс. На его конце застыла высокая фигура военного, напряженно всматривающегося в приближающееся судно. Этот жесткий образ и сейчас стоит у меня перед глазами.
Прошли таможенный контроль. Две молодые таможенницы держались очень дружелюбно. Наш багаж они не досматривали, ограничились одним вопросом: не везете ли оружие? А досматривать было что: почти каждый из нас вез с собой довольно объемистый чемодан.
После окончания всех процедур нас построили. Молоденький младший лейтенант заявил, что он прикреплен к нам на время нашего пребывания в Красноводске. "Кто старший?" - спросил он. Я отозвался. "Фамилия? Останешься старшим, командуй". Нас разместили в просторном классе на первом этаже школы, у двери был поставлен часовой с винтовкой. "Выход из здания запрещен. Фридман, ты несешь ответственность за соблюдение порядка", сказал лейтенант и удалился. Истекали последние часы 1943 года.
Я поздравил ребят с наступающим Новым годом и залег на свою раскладушку. Так прошел наш первый день в Советском Союзе. Нас встретили как людей неблагонадежных, которых следует держать под конвоем. Но мы этого еще не осознавали.
Дни протекали монотонно. Кормили нас в городской столовой, куда мы ходили строем в сопровождении младшего лейтенанта. На второй или третий день я обратился к нему: "Надо снять охрану, практически она ничего не обеспечивает, а ребят раздражает. Поговори с начальством". И часовых сняли, но выход на улицу держали на запоре, что впрочем, не мешало некоторым молодцам через окно уходить на ночь в город.
Снова день отъезда. Строем дошли до вокзала. На дальнем запасном пути стоял вагон, обыкновенный пассажирский вагон, но на всех его окнах были решетки. В одном из торцов стенкой до потолка отгорожена секция для размещения конвоя, и только через нее можно выйти из вагона. Тамбур на другом конце наглухо закрыт, и вход в него зарешечен. Ни одеял, ни подушек, ни тем более постельного белья не полагалось.
Вид тюремного вагона буквально ошеломил ребят. Наш лейтенант начал было по списку вызывать людей для передачи их начальнику конвоя - старшему лейтенанту, но тут произошло неожиданное: почти все ребята легли на землю и заявили, что в тюремном вагоне никуда не поедут. Офицеры тоже были ошеломлены, но к их чести никаких криков и угроз не последовало. Начались уговоры: от них, мол, ничего не зависит, время военное и вполне естественна повышенная бдительность, с этим надо считаться, сохранять спокойствие и так далее. Около часа потребовалось, чтобы убедить людей войти в вагон. Ночь простояли на запасном пути, а утром нас прицепили к пассажирскому поезду и мы двинулись в путь-дорогу.
* * *
Из Красноводска выехали числа 10-го января и прибыли на место назначения, в Рязань, 7-го февраля 1944 года, то есть почти месяц спустя. Наш вагон прицепляли к попутным пассажирским поездам, иногда и к товарным, и на больших станциях мы, стоя на дальних запасных путях, сутками ожидали, когда нас прицепят к очередному поезду. Проехали по Туркмении, Узбекистану, Казахстану, через города Ашхабад, Ташкент, Актюбинск, Оренбург, Саратов.
Конвой относился к нам вполне корректно, чтобы не сказать сочувственно. Каждое утро начальник конвоя заходил к нам, осведомлялся, все ли нормально, все ли здоровы. Два раза в день мы получали кипяток.
Еще в Красноводске я задумал отправить в Москву письмо, но решил сделать это где-нибудь в пути, когда мы будем поближе к месту назначения больше шансов, что дойдет. И я письмо написал, адресовав его нашим соседям по московской квартире. Сообщал, что жив и здоров, нахожусь в засекреченной воинской части, не могу сообщить о своем местонахождении и прошу дать знать об этом моей жене, если им известно, где она находится. Когда в Оренбурге ребята в очередной раз пошли за сухим пайком, я дал одному из них мое письмо, сложенное фронтовым треугольником, и попросил незаметно опустить в почтовый ящик. Сделать это удалось и, как впоследствии выяснилось, письмо дошло до адресата. Эта была первая весточка от меня после октября 1941 года.
Хочу рассказать еще об одном запомнившемся эпизоде. Мы стояли на какой-то станции, когда на соседний путь прибыл встречный пассажирский поезд, при этом случилось так, что окна нашего вагона оказались точно напротив окон вагона прибывшего поезда. Я в это время как раз стоял у своего окна, и перед моими глазами возникло купе, заполненное пассажирами. Это было для меня настолько неожиданным, что я застыл на месте и не мог оторвать взгляда от сидевших там людей, они отвечали мне тем же. Их лица, как мне казалось, выражали и любопытство и злорадство, и испуг, и даже сочувствие. Сердце у меня сжалось. Какие-то полтора-два метра отделяли нас друг от друга, но меня пронзила мысль, как далек от меня этот мир, войду ли я в него когда-нибудь, увижу ли своих близких. Я впервые отчетливо осознал серьезность своего положения. И вместе с тем ощутил какое-то превосходство над смотревшими на меня людьми. Ход мысли был таков: вы с жадным любопытством разглядываете "преступника", для вас это интересное зрелище, вам привита неколебимая вера в то, что в СССР невиновный человек не может попасть за решетку, но я-то знаю больше вас, знаю, что жизнь сложнее прямолинейных представлений, во власти которых находитесь вы.
