Взаимная любовь с дядей Ваней сохранилась у моих сестер на всю жизнь. Для меня, по сестрам, он тоже был «дядей Ваней». Добрая семья Радченко приняла меня в «родню», несмотря на все сложности отношений Любови Николаевны со Степаном.
Я знала Ивана Ивановича, Марью Ивановну с их семьями, бывала в Москве у них дома. Лето 1916 или 1917 года я провела на даче у Ивана Ивановича недалеко от Шатуры, с его женой Алисой Ивановной и сыном Алешей, моим ровесником. Мама всегда старалась пристроить меня куда-нибудь на лето («подкинуть», как говорила она сама). Мне это стоило больших огорчений — я тосковала, хотела домой, а в то лето — особенно. Алиса, как видно, взяла меня неохотно, уступив мужу. Она относилась ко мне плохо, угнетала замечаниями, попреками, от чего я вся съеживалась. Но когда приезжал дядя Ваня, я оживала. Он был добр, прост, шутил и возился с нами, не делая разницы между сыном и мной. При нем я отогревалась и набиралась сил ждать маму. Помню его внешность — яркий цвет лица, бороду с рыжинкой, каштановые густые волосы. Он любил детей, понимал и отличался душевностью и большой деликатностью в обращении с ними. Жаль, что его эмансипированная жена родила ему только одного сына. В его дальнейшей, очень горькой судьбе две его внучки были его утешением и надеждой, хотя растить их ему уже не пришлось.
Как и ожидала мама, Иван Иванович, приехав в Питер, ушел в революцию. Был арестован и сослан в Якутию, бежал из ссылки, был нелегалом, агентом «Искры» — об этом есть в маминых «Воспоминаниях». После Октябрьской революции он — член ВКП(б), видный хозяйственник (Шатурская электростанция — его детище), энергетик, участник многих разработок в этой области. В 1937 году арестован, приговорен к двадцати пяти годам тюрьмы, но с правом переписки. Содержался в Орловском изоляторе, затем переведен в Соль-Илецк, где умер в 1942 году. На Новодевичьем кладбище, возле могил брата и жены, установлена памятная доска с его именем, сам же он захоронен в далекой северной земле, как и миллионы других погибших.
Но вернемся после этого печального отступления в село Гутю, в Барановский лес. Подошла осень 1898 года, уже наметили со Степаном место Любиной ссылки — Псков, но оставить семью мужа Л. Н. не смогла. Слегла мать, Ирина Федоровна, давно хворавшая, но как-то пересиливавшая болезнь. Потеря мужа, Ивана Леонтьевича, ускорила ее развитие — это был рак. Устала Орина, износилась ее чадолюбивая плоть — за двадцать четыре года родила она тринадцать детей, одиннадцать вырастила. Слегла и вскоре скончалась. Приехавший на похороны Степан Иванович просил жену повременить с отъездом. Она может помочь осиротевшему семейству, особенно младшим, они к ней привыкли. Да и денег на переезд сейчас нет, надо помочь и отчей семье, а в Пскове заранее снять дом, удобный для жизни с детьми, подходящий для конспиративных встреч. О том, какие могут быть встречи, Л. Н. скоро узнает, это еще обсуждается в письмах, пока говорить рано. Степан Иванович умел успокаивать жену, утишать ее порывы. Он ее понимал, очень подходила ей строчка из лермонтовского стихотворения «Парус»: «А он, мятежный, просит бури…». Но и о детях надо подумать, и не только о маленьких дочках, но также о младших братьях, сестре.
Люба смирилась, обещала потерпеть. Она мечтала о Пскове, где отбудет срок до конца. Совсем близко от Петербурга, там ощутимо биение настоящей жизни, время не будет проходить впустую, она сможет хоть как-то участвовать в революционной борьбе.
Так прошла зима. Не знаю, где они жили в это время — в Лесу или в Конотопе. Прошло и следующее лето. В октябре 1899 года прощались с Лесом, с «большим гнездом», с братьями, сестрами, дядечками, тетечками — уезжали в Псков. Последняя фотография в Лесу: девочки на поляне близ дома, одеты по-осеннему, в пальто с пелеринками, на ногах ботинки, обе держат круглые корзиночки. У Жени — полная грибов, у Люси — полупустая. Сестрички подросли — старшей исполнилось пять, младшей — четыре. Жаль расставаться с Лесом, с привольной жизнью, с друзьями, с тетей Манечкой, с родными. С дядей Ваней, любимым Крупкой, уже простились — он уехал раньше, шепнув по секрету на ушко, что скоро приедет к ним на новое место в гости.
В жизни моих сестер девятнадцать месяцев, проведенные в Лесу, в семье отца, были, вероятно, самым светлым временем их детства.
Глава IV
Зажженная «Искрой»
Квартиру в Пскове Степан Иванович снял загодя. Дом был приземистый и невзрачный, сложенный из кирпича, будто врос в землю: окна — по грудь прохожим, вход — вровень с землей, без крыльца. Стоял дом на углу двух улиц — Сергеевской и Стенной, на юру, на виду, не отгороженный от улицы ни палисадом, ни деревьями. Чем он понравился, Бог весть. Должно быть, своей дешевизною да отъединенностью — ни соседей, ни хозяев. Последнее было особо важно: Любовь Николаевна должна была в январе встретить «стариков», возвращающихся из трехгодичной ссылки, — Цедербаума, Ульянова, Потресова. Они уже списались и наметили съехаться в Псков для обсуждения дальнейшей деятельности. Были у них продуманные планы. Любови Николаевне поручалось пока знакомиться с обстановкой, с обществом — местными и ссыльными социалистами, а также подыскать для приезжающих подходящее жилье.
Смущало одно обстоятельство: на одном из углов, наискось от дома, стояла полицейская полосатая будка — пост городового. Степан Иванович успокаивал: пост не повредит делу, а даже будет хорошим прикрытием для конспиративных встреч.
Квартира была мала — две комнаты с кухней. Прихожая с окном (вид на будку), из прихожей налево большая комната, за ней малая — окно во двор с единственным деревом. Скудная обстановка, оставленная хозяевами: диван, стол, стулья, кровать, сундук, шкаф. Что-то самое необходимое на кухне. Название улицы — Стенная — всё, что сохранилось от каменной стены, когда-то защищавшей город.
В этот дом и приехали с вокзала на извозчике. Был вечер, торопились покормить и уложить детей. Зажгли лампу-молнию, висевшую над столом. Тут и хватились узла с пледом, шалью, одеялом — завесить окна. Пропал узел! Женя вспоминает, как сердился отец: мама забросила узел на верх пролетки и про него забыла. Степан Иванович возмущался: и вещи нужные, и плед дорогой. А Любовь Николаевна только смеялась: узел, вероятно, свалился от тряски — вот удивится тот, кому он попадется на дороге! Такие разные они были: мама — бесшабашная, равнодушная к быту, к вещам, и Степан Иванович — приученный с детства к бережливости и порядку.
Он уже перешел на новую службу, на питерский завод Сименса — Гальске, зарабатывал больше, но жить пришлось на два дома и еще помогать осиротевшим братьям и сестрам.
