Бороться нам за свои права было трудно, особенно после того, как германское правительство нашло возможным дать легализацию только Карловацкой организации, а нас лишило всяких прав, в том числе и имущественных, в отношении русских церквей в Германии. Декретом Гитлера от 25 февраля 1938 года все церковные имущества в Германии отдаются в полное распоряжение министра культов без права обжаловать его решение по суду… Отнятое от нас имущество передавалось "карловчанам". Так отняты были от нас храмы: в Висбадене, Дармштадте, Эмсе, Баден-Бадене, Штутгарте, Лейпциге… Особенно тяжела была утрата храма в Лейпциге, на поддержание которого нами потрачено было столько сил и собрано с огромными усилиями столько денег… Но что же делать… — сила солому ломит!
В августе 1938 года состоялся Карловацкий Собор епископов, клириков и мирян. Собор этот был с большими каноническими дефектами. Прежде всего: кто его созывал и в каком церковном звании был этот созывающий? С одной стороны, архиепископ Анастасий продолжал себя именовать архиепископом Кишиневским и Хотинским; а с другой — митрополитом (чьим?) и возглавителем зарубежной Русской Церкви. Последние два титула очень сомнительны, ибо я сам был свидетелем, как белый клобук возложил на него за чаепитием покойный Сербский Патриарх Варнава… Еще более было странно видеть, что проживающие в Сербии клирики и миряне на Соборе участвовали как представители епархии в Китае, на Дальнем Востоке! Нечто совершенно непонятное… Несмотря на эти дефекты, Собор явил великие притязания — быть всезаграничным, совершенно пренебрегая моей организацией, имеющей несомненно более канонический характер. Мало этого: он явно клонил к тому, чтобы быть выразителем голоса всей Русской Церкви. По отношению ко мне он, конечно, проявил крайнюю агрессивную непримиримость: он составил особое постановление, в котором в резких выражениях не только указывал на неканоничность моего обращения к Вселенскому Патриарху, но и грубо критиковал отношение ко мне Вселенского Патриарха. Это было так несправедливо, что я, ревнуя о чести Вселенского Престола, должен был выступить с опровержением. Деяния Собора отразились на наших церковных делах в Германии. Был уволен епископ Тихон и отправлен в один из сербских монастырей. На его место был назначен епископ Серафим (Ляде), из немцев, перешедших в православие; он стал именоваться епископом Потсдамским. С уходом епископа Тихона немного расчистилась атмосфера церковной жизни в Германии: уж очень она была удушливая, насыщенная всякой неправдой, интригами и страстями… Епископ Серафим в общем был человек порядочный, но безвольный. Большую энергию в борьбе за Карловацкую юрисдикцию проявлял стоявший тогда во главе русской эмиграции генерал Бискупский: он старался склонить оставшиеся в моем ведении приходы к переходу к "карловчанам". Немцам хотелось показать, что этот переход будет совершен добровольно, а не под их насильственным давлением. И вот тут-то и началась игра-борьба, тяжесть которой особенно сильно легла на плечи моего духовенства. Священников призывают в Министерство культов и там всячески уговаривают, даже с угрозами, чтобы они вместе с прихожанами переходили в Карловацкую юрисдикцию. То же делает и митрополит Анастасий по приезде в Берлин. Мои священники, к чести их сказать, остаются твердыми и непоколебимыми — отвечают, что они и прихожане уже определили свое каноническое положение и менять его не согласны; что решение этого вопроса превышает их компетенцию и по поводу него надлежит обратиться к митрополиту Евлогию… Тогда начинается атака на меня. Ко мне обращаются германские власти с предложением для блага Церкви отпустить мои германские приходы в Карловацкую юрисдикцию. Митрополит Анастасий пишет мне письмо ("словеса лукавствия…"), что в моих приходах причты готовы меня покинуть и слово теперь только за мною, чтобы переход закрепить формально. Я отвечаю, что в вопросах веры и Церкви я больше всего ценю свободу совести; мои прихожане уже определили себя в церковном отношении, их позиция мною одобрена, и я не считаю себя обязанным ломать их церковные убеждения… Тогда начинаются личные нападки и утеснения моего духовенства со стороны германского правительства. Наших священников начинают вызывать в гестапо, изводят допросами… Не добившись от наших приходов заявления о добровольном переходе в Карловацкую юрисдикцию, видные ее сторонники пытаются овладеть ими другим методом. Они разыскивают среди прихожан элементы робкие, неустойчивые, и всячески стараются их распропагандировать и таким образом разлагают приход. Так было с Тегелевским приходом при кладбище в Берлине. До последнего времени приход стоял твердо и единодушно под руководством своего умного и энергичного настоятеля о. С.Положенского; потом вдруг в Приходском совете явился один голос за переход в Карловцы; через некоторое время уже четыре голоса, очевидно обработанных кем-то. Постепенно от нас откололи 1/3 прихожан… Окончательно добил приход неожиданный декрет правительства о насильственном расторжении с нашим Братством контракта на аренду кладбища (законный срок контракта истекал через два года, т. е. в 1940 г.). Акт этот был явно незаконный. Без кладбища приход существовать не мог, и мы вынуждены были его закрыть и присоединить к нашему приходу святого равноапостольного князя Владимира. Новый удар, новая потеря… — но что же делать? Мы предлагали создать центральный комитет для управления русскими церквами в Германии из представителей той и другой юрисдикции и таким ооразом согласовать нашу церковную работу, но "карловцы" не согласились: очевидно, им нужно не объединение церковное, а подчинение нас их власти. На это мы не пойдем — будем бороться до конца, нас могут взять (как уже и берут) только насилием, и пусть на совести тех, кто прибегает к такого рода средству, останется это недоброе, нехристианское, нецерковное "душеводство"…
у меня в Германии осталось только три прихода: 1) в Берлине, 2) в Дрездене и 3) в Восточной Пруссии. Над ними также занесен дамоклов меч…
В заключение повествования о пройденном пути моей жизни я бы хотел высказать несколько общих замечаний о моей пастырской деятельности, указать на ее внутренние главнейшие мотивы, а также поделиться своими думами о Церкви, которые на протяжении полувека как-то закрепились в моей душе, стали ее достоянием, ее содержанием.
Вся моя жизнь с молодых лет и по сей день обусловлена любовью к Святой Церкви. Органическая, глубокая любовь, унаследованная от родителей, впитанная, так сказать, с молоком матери. Церковь отпечатлелась в душе моей как ценность единственная, вечная, самодовлеющая, превыше всяких других ценностей жизни… Церковь в нас и вне нас. Она откровение Царства Божия на земле, небо, низведенное Христом на землю, Тело Христово. Чуждая преображениям мира, она опора жизни и морали. Не сливаясь, не отождествляясь с жизнью, вливаясь в нее, она является обожествляющим, благодатным ее началом, евангельской "закваской", благодаря которой жизнь бродит, преображается, приуготовляясь к божественному плану бытия. Чем жизнь греховнее, чем тяжелее ее бремя, тем участие Церкви нужнее, и нужда в ней настоятельнее. Церковь должна занять в жизни центральное место. Все сферы человеческого существования и деятельности должны найти в ней свое освящение. Таково назначение Церкви, начиная с первохристианской эпохи. "Идите, проповедуйте всей твари…" — сказал Господь, а ниспосланный Дух Святой дал первохристианской Церкви такую благодатную силу вселенского воздействия, что она перевернула весь мир. Каноническая структура Церкви лишь форма организации ее земного существования. В период катакомб, как бы продолжавшем Святую Пятидесятницу, можно было обойтись и без строгой внешней организации. Но когда выяснилось, что во мрежи христианской проповеди попали рыбы разные, явилась необходимость создать крепкое постоянное ее устроение. Организация Церкви прочно сложилась в эпоху Вселенских Соборов, этого "Золотого века", раскрывшего все неисчерпаемое богатство, всю полноту даров живущего в ней Святого Духа, хотя вместе с широтой ее распространения и крепостью внутреннего устройства замечается некоторое понижение духовного настроения. Того пламенения, которым была преисполнена церковная жизнь в первый период своего существования, в период мученичества, — так называемых чрезвычайных дарований — уже не повторялось.
