Иван Михайлович Слабченко – сын кашарского крестьянина-бедняка, сам работал по найму у кулаков, был малограмотным, в политике партии разбирался слабо, свою грамотность повышал самообразованием. В работе допускал неровности, впадал то в одну, то в другую крайность, допуская грубость, перегибы, был горяч, вспыльчив, невыдержан. Находясь в тюрьме, Слабченко вел себя беспокойно, кричал, ругался, бил в дверь, показания, что он враг народа, не подписывал. Шевченко показания давал на Слабченко – какие-то дрязги. Они, работая в Вешках, не ладили, обвиняли друг друга во всяких мелочах. Шевченко, как более грамотный, агроном, хотел, видимо, быть предрика, а получилось наоборот – в райисполкоме председательствовал малограмотный Слабченко, и Шевченко должен был ему подчиняться. Перед арестом Слабченко работал директором совхоза в Катарах, а Шевченко предрика в Базках. В это же время арестовали Лимарева, он уже был председателем Морозовского райисполкома, до этого он работал в Вешках. Лимарев из крестьян выдвинулся на советскую работу, был также малограмотным, окончил в 1928–1929 годах Шахтинскую совпартшколу, ничего вражеского за ним не водилось. Он до конца проявлял себя как преданный, активный, старательный работник нашей партии.
Арестовав Красюкова, Лимарева, Корешкова, Слабченко, Шевченко, в разное время работавших со мной в Вешенской и в Катарах, наши недруги в краевом руководстве хотели заставить их дать показания на меня и Шолохова, что мы враги народа. Красюков, Лимарев и Слабченко отвергли такие предложения. Шевченко что-то показывал на Слабченко, выгораживал себя. И того и другого расстреляли. Лимарев продолжал сидеть.
30 мая 1937 года, когда в районе был закончен сев, крайком предложил провести райпартконференцию. На конференцию приехал Шацкий, бывший троцкист, в дальнейшем расстрелянный, а тогда руководивший оргпартработой в Ростове. На конференции я сделал отчет о работе райкома партии за истекший период. Шацкий заявил, что крайком меня отзывает с работы, что крайком меня «просветит», кто я на самом деле, и дал команду излить на меня всю грязь и клевету, которую злопамятные недруги накопили с тридцать второго года. Меня, Логачева и Шолохова обвиняли в том, что мы защищали врагов народа – Красюкова и других. В список меня не внесли. Часть коммунистов потребовала внести, однако Шацкий отклонил это требование. При тайном голосовании многие коммунисты внесли меня в список, они голосовали за меня.
Поддерживать работников партийного аппарата, обвиненных в связях с врагами народа, было делом рискованным, и все же ряд коммунистов выступил в мою защиту. Это – И.В. Тютькин, Екатерина Ермакова и другие.
На конференции выступил М.А. Шолохов. Ему высказываться было трудно, но он выступил, выразил свое несогласие с мнением крайкома, что бюро райкома партии якобы защищало врагов народа. Он сказал, что ему такие враги неизвестны. Шолохов заявил, что бюро райкома партии проводило правильную политику, что райком, руководимый Луговым, успешно справлялся со всеми задачами районной парторганизации.
Выступал на райпартконференции и я. Шацкий требовал, чтобы я каялся в своих грехах перед партией, но мне каяться было не в чем. Моя жизнь и работа были на виду у всех. За время моего секретарства в Вешках (до и после кулацкого саботажа) колхозы района окрепли, урожайность увеличилась, в районе были построены с помощью и по инициативе Шолохова водопровод, здание педучилища, элекстростанция, баня, переоборудован театр колхозной казачьей молодежи. В прошлом в моей работе и жизни также не было ничего, что можно было бы взять под сомнение, – ни к правым, ни к левым я не примыкал, наоборот, на собраниях, конференциях я выступал с разоблачением их деятельности…
После конференции нас с Логачевым многие стали сторониться, обходить другими улицами, не здоровались с нами. Это было понятно – все ждали нашего ареста.
Шацкий сказал: «Ждите вызова». Вот мы его и ждали. Ходили всякие разговоры – то нас исключат из партии, то нас посадят в тюрьму. Я никогда не предполагал, что меня посадят в тюрьму, никаких доводов для этого я не находил, все перебрал в голове, но причин не находил.
Не откачнулся от нас Михаил Александрович Шолохов. Он звонил нам по телефону, приглашал к себе, бывал у нас. Вызова в крайком партии мы ждали целый месяц. Все это время, если не каждый день, то через день, ездили вместе с Шолоховым на рыбалку или на охоту. Он отмежевался от нового руководства райкома, открыто, на глазах у всех, поддерживал хорошие отношения с нами – лицами, подозреваемыми в принадлежности к врагам народа. Рыбы мы, конечно, ловили мало, но взятые на рыбалку харчи уничтожали без остатка. Мы просто коротали время, а Шолохов, чуткий и отзывчивый человек, создавал нам условия для того, чтобы можно было легче перенести невзгоды, свалившиеся на нас. Ему и самому было нелегко. Мы все эти дни были с ним неразлучно – или на рыбалке, или у него дома.
В начале июня была получена телеграмма из Ростова. Нас вызывали в крайком. Мы взяли с собой харчишек, бельишко, попросили в райкоме машину до Миллерово, но в ней нам отказали. Пришлось просить у Шолохова. Михаил Александрович снарядил свою машину, и мы поехали в Ростов.
На другой день мы пришли к Шацкому. Он сказал, чтобы мы написали объяснения по делу наших связей с арестованными «врагами народа» – Красюковым и другими и принесли к 10 часам вечера ему. Днем мы старательно написали объяснения, к вечеру сходили в кино и в назначенное время пришли к Шацкому.
Первым к нему вызвали меня. Я вошел в кабинет и протянул Шацкому объяснение. В этот момент ко мне справа и слева подошли два лейтенанта НКВД и стали ощупывать мои карманы, ища оружие. Оружия у меня не оказалось – зачем оно мне было нужно?
Шацкий предложил положить партийный билет на стол. Я отказался. Лейтенанты приказали мне следовать за ними. Повели в лифт, а из лифта в легковую автомашину, на улицу Энгельса, 33, в НКВД. Привели в комнату коменданта, тот обыскал, отобрал все, что было можно, и отвел на второй этаж, в комнату, где помещалась парикмахерская. Но все из комнаты было убрано, стоял один длинный стол для зеркала, на полу валялись волосы. Здесь я пробыл с 1 часа ночи до 5 часов, до зари. На рассвете меня отвезли в «воронке» в общую тюрьму на Богатяновском и поместили в небольшую камеру человек на шесть на втором этаже. Народу здесь было битком набито. Спали на полу, валетом, иначе уложиться места не было.
Здесь я пробыл месяц с небольшим. За это время никто со мной ни о чем не говорил, никаких обвинений не предъявлял, ордер на арест мне не показали, посадили и все. Сидели в этой камере самые разные люди – какой-то Гайворонский, учитель, все навязывавшийся на разговор об Америке, что-де там хорошо живется, и о хороших порядках там. Сидел один профработник из Ростова, не то из райкома союза, не то рангом повыше. Сидел некий Козаченко из Батайска, работник «Заготскота», украинец, часто вспоминавший свою жену, которая ему приносила передачи – вышитые украинские сорочки, полотенца. Был один бывший троцкист, старик, все время со всеми ругавшийся. Был еще колхозник, молоденький паренек, арестованный, по его словам, за то, что говорил о каких-то непорядках в колхозе и в стране.
